сразу уснула.
Сон мой был сладок и приятен. Возможно, я даже улыбалась во сне, потому что вспоминала о внезапно прорезавшемся у меня даре читать чужие мысли. Такой замечательный дар! И источник его для меня во сне был совершенно очевиден — моя шейная гривна. Моя Филумана! Другие гривны недостойны даже упоминаться рядом с ней, например, Агастра. Ведь совершенно ясно, что Георг не способен читать чужие мысли! И еще что-то мелькнуло в моей затуманенной сном голове. Но было смыто нахлынувшим страхом. Связанным с Георгом, кровью, смертью…
Княжеская столица встретила нас сонной предрассветной тишиной.
Отодвинув шторку на крохотном оконце, я всматривалась в проплывающие мимо дома — одноэтажные, деревянные, с закрытыми резными ставнями. Очень похоже на какую-нибудь старинную нашу деревню. По телевизору видела — такие еще сохранились кое-где в Нечерноземье да в Сибири.
Тарахтение каретных колес разбудило дворовую собаку, та залилась визгливым лаем, за ней другая, третья — и к постоялому двору мы прибыли под фанфары разноголосого собачьего тявканья.
Наш кучер Никола, не обращая ни малейшего внимания на псиную ораторию, спрыгнул на дорогу, подошел к высоким закрытым воротам, стукнул рукояткой плетки.
— Кто? — высунулась в щель косматая заспанная голова.
— Господин приехал, открывай, — значительно пробасил Никола, и ворота перед нами послушно распахнулись.
Утро выдалось позднее.
Лизавета не смела меня будить, но бесконечное конское ржание, чьи-то пронзительные крики, стук деревянных колес по мощенному булыжником двору — все это заставило меня наконец открыть глаза.
— Лизавета, — сонно позвала я, — как тут умыться?
Через час, когда я уже заканчивала завтракать, вопрос: «Что же теперь делать?» — вновь возник в голове.
Разведать обстановку!
А если конкретно: что разведать, где, как? Хм, сплошная неопределенность. Не начать ли прямо с этого постоялого двора?
— Лизавета, а кто-нибудь из господ, кроме нас, здесь остановился?
— Узнать? — с готовностью подскочила она.
— Узнай.
Вот и будет первая ниточка.
Ожидая Лизавету, торопливо выскочившую за дверь, я лениво подошла к открытому окошку.
Оно выходило не во двор, как мне показалось поначалу, а на довольно широкую улицу. Все те же одноэтажные деревянные домики, но уже с открытыми ставнями. Синеватые уголки теней островерхих крыш на пыльной дороге, озабоченный народ, торопливо снующий по деревянным тротуарам. Что-то сомнительно, что среди здешней бедноты отыщутся господа, через которых я… Что? Заявлю о своих претензиях на княжеский герб вкупе со всеми остальными благами?
Из ворот хатенки напротив вышел детина, очень похожий на нашего Корнея: камзол со щегольскими разрезами от локтя— так, чтоб были видны кружева рубашки, узкие штаны, заправленные в сапоги, лихо заломленный берет. Только детина был без бороды, и наряд его отливал зеленым и серебряным. Видно, таковы цвета хозяина. Ну и, разумеется, шейный платок. Лизавета права: я со своим платком поверх Филуманы как раз вписалась в здешнюю моду.
Детина постоял как бы в раздумье, потом поднял голову, посмотрел прямо на меня и широко улыбнулся.
Я отпрянула от окошка, поспешно ощупывая себя: все ли на месте? Вроде все: платок надежно скрывает княжескую гривну, длинные волосы аккуратно упрятаны под берег. Чего ж этот мордоворот разулыбался, глядя на меня?
— Госпожа! — влетела Лизавета. — Есть, есть тут на постое один лыцар! Звать — Иннокентий, рода Бобрецовых. Он сейчас спустился вниз — трапезничает. А слуга у него — такой охальник! Сразу приставать ко мне начал и обжиматься, — хихикнула Лизавета.
«У девушки радость, — грустно подумала я, — к ней пристают и пытаются обжиматься. Вот и мне повезло — тоже чей-то слуга заметил. И даже улыбнулся».
— Пойдем, познакомимся с лыцаром Бобрецовым, — вздохнула я. — С Иннокентием. А что-то мне имя это знакомо. Постой, Алевтина покойная, царство ей небесное, когда меня сватала, какого-то Иннокентия упоминала. Но при этом говорила, что он страшный пьяница и жить ему осталось всего ничего. Не тот ли это Иннокентий?
Оказалось — тот. Его трапеза состояла из одинокой ржавой селедки и едко пенившейся и кисло вонявшей жидкости в огромной глиняной кружке. Взгляд у Иннокентия был уже осоловелый, на мокрых усах поблескивала пена, а поношенный, некогда дорогого сукна, кафтан привлекал внимание свежими яркими заплатами. В голове Иннокентия было мутно и нехорошо.
— Ты, что ль, про меня спрашивал? — буркнул господин лыцар, не поднимая головы.
Я присела на лавку рядом. Рубашка под бобрецовским кафтаном отсутствовала, через расстегнутый ворот выглядывали грязно-серые завитки волос, покрывающих грудь и поднимающихся почти до шейной гривны.
— Эй, сюда! — щелкнула я пальцами, подзывая стриженного под горшок парня, внимательно наблюдавшего за нами от прилавка, уставленного бутылями.
— Вина принеси, — приказала я в его белобрысый затылок, когда он, вмиг подскочив, склонился в поклоне. — Хорошего!
Хозяин за прилавком, знавший, что я расплачиваюсь рублевым серебром, кивнул парню, и передо мной выросла бутылка темного стекла и такая же чарочка.
— И господину лыцару, — приказала я.
Разлив вино по чаркам, я приветственно приподняла свою. Иннокентий с брезгливым видом взял вторую, сказал: «Здравы будем!» — и опрокинул ее в себя. Скривился.
Я поняла ошибку, снова щелкнула пальцами и сделала новый заказ:
— Водки!
— Штоф? — уточнил резвый парень.
И на мой кивок принес большую светлую бутыль литра на полтора.
Лыцар Иннокентий крякнул, не спрашивая налил себе чарку, быстро выпил, тут же налил следующую, подмигнул мне, влил и ее в себя, занюхав на сей раз селедкой. После чего поглядел на меня ясным взором и сказал заплетающимся языком:
— Х-хорроший ты ч-человек!
Икнул, утерся рукавом, посмотрел со все той же незамутненностью:
— Говор-ри, чего надо?
— Лыцара Георга знаешь?
— Кавустова? — Он мотнул нечесаной головой, как лошадь, отбивающаяся от мух. — Вор!
— Почему вор? — осторожно уточнила я.
Череда воспоминаний, мелькнувшая в памяти пьяницы, кавустовского воровства не продемонстрировала, зато зримо представила смену с участием моего собеседника. Он приезжал в княжеское имение занять у Георга денег. Особенно чувствительной в его воспоминаниях была даже не обида на отказ (которого Иннокентий и так ждал), а боль в крестце, явившаяся следствием прискорбного падения просителя с лошади при отъезде. Это когда он совсем ослабел телом, поскольку после отказа хорошо принял из дорожной фляжки. Для подкрепления духа.
Воспоминания о фляжке навели Иннокентия на мысль о штофе, без дела простаивающем рядом. Торопливо плеснув в чарку, он тут же, без церемоний, заглотил ее содержимое. Мысли повеселели.
— А ты кто? — хитро спросил меня Иннокентий. Мне стало противно.
— Да никто, — сказала я поднимаясь.
— Нет, ты постой! — ухватил меня за локоть лыцар. — Что ты хочешь знать про собаку Георга?
