сливу. Только маленькие и кислые. Никому он не нужен, поэтому разрастается такой шапкой…
— Он американский? — припоминая, уточнила я. — Точно, читала такую американскую сказку, там братец Кролик, кажется, все время просил братца Лиса: «Что хочешь со мной делай, только не бросай в терновый куст!» А потом оказалось, что Кролик как раз там и живет.
— Не думаю, что терновник такой уж американский, — засомневалась мама. — Сколько помню, у нас по степи всю жизнь заросли этого терна росли. Колючие и непролазные.
— Видно, для кого как! Наш-то князь-молодец умудрился, по твоим словам, как-то пролезть?
— Он — да. Он вообще был очень настойчивым. Целеустремленным, Ты вся в него. И не забывай, там все-таки есть проходы. То ли твои американские кролики их делают, то ли наши отечественные зайцы. То ли просто местные хуторские собаки. Но ходы есть, я потом смотрела. Узенькие такие, низкие. Как норы в зеленом холме. И как он умудрился еще относительно чистым вылезти?
— А залезать-то ему туда зачем было? Да еще в белом мундире?
— Потому я и не хотела тебе эту историю рассказывать. Потому что чушь получается. Небылица. И куда нелепее, чем сказка про капитана дальнего плавания…
— Не томи, — попросила я.
— А вот сама не знаю, откуда он там взялся! — наконец решилась мама открыть мне страшную тайну. — Сам он объяснял, что появился прямо там, в самой чащобе. И даже решил повернуть назад. Но любопытство одолело: что там, за кустами. Изнутри же видно, что они не сплошные, небо проглядывает, опять же норы… Ну и полез. И прямо в мои объятия.
— Это как же так? — не поверила я. — Ты ж у нас такая неприступная! Никогда ни с кем. А его — сразу в объятия?
— Любовь, Наташенька, страшная штука, — потупясь почти как на свадебной фотографии, сообщила мне мама. — Не знаю, как оно получилось. Слышу — хрустит. Вижу — вылезает. Чумазый, красивый, эполеты на солнце сияют золотом. Смотрит на меня снизу вверх. Взгляд такой — непередаваемый. И удивление, и восхищение, и восторг. Может, он тем восторгался, что вылез все-таки, но я — то на свой счет приняла. Подбежала помочь подняться, отряхнуться и сама не заметила, как я уже в его объятиях и он меня целует. А я — его…
— А теперь — стоп. Про жаркие поцелуи потом. Давай кинопленку назад отмотаем. Что там было про появление в чащобе?
— Он вошел в терновник через калитку.
— Опа, новость! Что за калитка такая в середине куста?
— Точно была калитка. Я ж тебе говорю — лазила потом, во всем удостоверилась. Обыкновенная деревенская калитка. Из горбыля. Старая очень, вся трухлявая. И веревки, на которых она держалась на своем столбике, тоже разлохмаченные, полуистлевшие. А ну на ветру, на непогоде простоять чуть не сто лет! Странно, что она вообще еще держалась. Веня, твой папа, говорил, что эту калитку еще его прадед поставил.
— Хорошо, калитка, — нетерпеливо прервала ее я. — А за калиткой-то что?
— Ничего, — удивленно пожала плечами мама, — Терновник и терновник. Мне ж туда ходу не было!
— Куда?! — простонала я. Своими путаными объяснениями она решила меня просто доканать!
— В его мир, — как ни в чем не бывало развела руками мама. — Я ведь туда за ним пройти не могла. Он звал. Он надеялся. Я послушно полезла вперед, за калитку, в этот бурелом. Только расцарапалась вся. А он… Он расстроился. Сказал: я сейчас. Полез через эту чертову калитку — и как в воздухе растворился. Исчез. Даже не попрощались. И сколько я ни ждала — больше не вернулся. Погиб. Не знаю как, но был бы жив — вернулся бы обязательно! Потому что я ему жена, и вообще. Любил он меня. И я его любила. И он погиб там, в своем мире. И мы даже не попрощались.
Мама плакала, уткнувшись в вафельное кухонное полотенце. Я сидела обескураженная.
— Как же так получается? Вылез — залез. В промежутке объятия и поцелуи. А фотографии откуда?
— Глупая ты, — улыбнулась мама сквозь слезы. — Между «вылез» и «залез» почти месяц прошел. Главный месяц моей жизни. Он очень хотел, чтобы все официально было. Он вообще очень по особенному относился к взаимоотношению между нашими мирами. Сам был чем-то вроде великого посольства. Потому и торжественно-церемониальный княжеский мундир надел, когда к нам выходить собрался. И наши отношения воспринимал очень серьезно. Хотел, чтобы они были оформлены как надо. Но в ЗАГС мы не могли пойти — у него же нашего паспорта не было. А в церкви обвенчаться удалось. И он сказал, что этого будет достаточно, — в их мире почти такие же церкви и почти такие же службы, так что брак будет считаться официальным. Княгиней меня называл.
— А я тогда получаюсь княжной, — скептически хмыкнула я.
— Вот видишь, какая невероятная история. — Мама промокала заплаканное лицо, рассеянно глядя на угол комода и наверняка не замечая его. — Я же говорила — ты не поверишь…
— А я говорила, что проверю, — отмахнулась я и потянулась к телефону.
— Как же ты проверять будешь? — неуверенно поинтересовалась мама, следя за моими манипуляциями с телефонным диском.
— Обыкновенно. Поеду в твою Калиновку.
— Куда? — поразилась мама. — И что ты там делать будешь? И на какие деньги поедешь?
— Продам свои дамские часики.
— Часики? — Мама с сомнением глянула на мою руку, сжимавшую телефонную трубку.
Ее сомнения можно было понять. Даже продав по максимально выгодной цене будильник, тикающий у меня на запястье, денег можно наскрести разве только на поездку в маршрутном такси. Да и то в один конец.
— Свои дамские часики, — подтвердила я — Каждый часик — сто долларов.
— Ты это… серьезно?.. — У мамы не было слов от возмущения.
— Шучу, — поторопилась я спасти ее от инфаркта. — У Пашки займу.
Я вслушивалась в длинные гудки — он что-то долго не подходит.
— У Пашки? — не поверила мама. — Откуда у Пашки деньги? У лоботряса этого. Он же только в свои компьютерные игры стрелять умеет. Мать его жаловалась — ни образования, ни профессии…
— Ты отстала от жизни. Пашка через Интернет в каких-то западных рекламных фирмах по двести долларов в месяц заколачивает. Они ему сюда чеки высылают.
— По двести долларов?! — ахнула мама. Для нее это были невообразимые деньги.
— Пашуля, радость моя, тебе придется отвечать рублем, — сообщила я пробудившейся наконец телефонной трубке.
— За что это? — буркнул Пашка хриплым сонным голосом. Опять небось дрых после ночных бдений у монитора.
— За то, что заставил искать истину, будь она неладна!
Как ни странно, но тетя Вера, вдова покойного двоюродного дедушки Миши, существовала.
Она была маленькая, морщинистая, согнутая радикулитом, но очень обрадовалась моему неожиданному прибытию: — Родные детки не ездют, так хоть двоюродных посмотрю. Молодец, девушка, красивая. На мать похожа, но на отца все ж таки больше!
— А вы знали моего отца? — спросила я, боясь спугнуть удачу.
— А то не знала! — Тетя Вера подоткнула седую прядь, выбившуюся из-под цветастого платка, и охотно погрузилась в воспоминания: — Не нашенский был, залетный какой-то. Татьяна, племянница, мать твоя, привела его откуда-то. Важный такой, мундир красивый. Только грязный. Мы уж обстирали его осторожненько, чтоб не попортить дорогую вещь. А папаша твой, как его, Вениамин, что ли, сидел все время в дедовой комнате, с Михаилом моим. В одном белье сидел — нашу одежу отказался надевать. Ждал, когда его мундир высохнет. Да белье-то какое хорошее на нем было! Тонкое, вышитое вензелями. Даже кальсоны были вышитые, ей-богу! Сидели они, выпивали. Больше дед мой выпивал. Ой, наклюкался, помню…
— А огород у вас далеко?
