Евгений Иванович Шатько
Плевать на тебя, Полосатов!
'Литературная газета', 1984 г., № 4, 25.1.
Когда Темкин, свирепо зевая, дописывал послесловие к 'Справочнику молодого штукатура', а жена и сын оцепенело смотрели на голубой экран, вдруг погас свет.
Жена метнулась к телефону и, пока Темкин, чертыхаясь, жег спички, набрала номер соседей сверху.
- Федор Семеныч, если у вас горит! - закричала она в трубку. - Ради бога, скажите, маркиз заколол уже этого типа?
- Нет еще, - ответила трубка. - Приступает.
Жена открыла дверь в коридор и скорбно заявила:
- Вы, если вы мужчины, починяйте пробки, а я ухожу туда, где свет!
- Я еще не мущина, - петушковым голосом возразил сын. - Я исчо отрок, грубо говоря.
Жена грохнула дверью.
- Имеем полтора часа свободы, - деловито сказал сын. - Я смотаюсь к Батону за диском. К концу сериала возникну, не подведу.
- Принеси свечи, - тихо попросил Темкин.
Кирилл вышел из своей комнаты с зажженной янтарной свечой, перевитой блестящей тесемкой. Зеленоглазый, в белой рубашке, с прической под горшок, сын и впрямь походил на оперного отрока.
Протягивая свечу Темкину, сын посоветовал ломким басом:
- Свети, батя, всегда, свети везде. Адью!
Подняв свечу над головой, Темкин прошел на кухню, где клокотал выкипающий чайник.
Из лоджии, сквозь запотевшее стекло, словно из тумана прошлого, смотрел на него Темкин буйного выпускного возраста, который на госэкзамене схватил трояк за то, что обогатил мысль классика:
- 'Архитектура - это застывшая… песня', - сказал он тогда свободно.
'Песня? - вспыхнув, оскорбленно вопросил председатель комиссии академик Полосатов. - Какая же песня? Может, 'Кирпичики'? А я, между прочим, прочил вас к себе в помощники.'
И распределили тебя, Темкин, в глушь, на строительство моста…
…За окном, в лоджии, сохнущая рубаха взмахнула рукавом, точно девичьим платочком, позвала в далекий знойный август, когда ты отправился по распределению.
'А плевать на тебя, Полосатов! - повторял ты про себя в поезде. - Я такое придумаю на стройке, такое изобрету, учудю - Корбюзье меня в соавторы пригласит.'
Ах, какой это был славный поезд, дополнительный 'пятьсот веселый'! Он подолгу стоял в полях, среди цветов, и горячий медовый ветер пролетал сквозь распахнутые вагоны.
На том разъезде, когда пассажиры, будто дачники, разбрелись собирать цветы, ты повалился навзничь в траву и громоздил в небе грандиозные арки своего моста, которые будет когда-нибудь изучать оплеванный Полосатов. А пока тебя изучала остроглазая дама, твоя теперешняя жена, методично обрывая кипрей и ромашку вокруг твоего богатырски распростертого тела… А когда 'пятьсот веселый' лениво дернулся, она оказалась перед тобой у высоких плывущих ступенек, и ты подсадил ее. Знакомство на площадке было по-анкетному кратким.
- Вас мучает неотвязная мысль, - твердо сказала она, уставив тебе в грудь малиновые пики кипрея. - Какая?
- А плевать на тебя, Полосатов!
- Кто этот Полосатов?
- Академик. Редкая бездарь. Дубина. Я воздвигну такой мост-симфонию, что Полосатов примчится пожать мне вот эту руку!
Она подхватила:
- Если вы ее подадите этой дубине!
- Этой моли! - сказал ты.
- Этой блохе! - добавила она и протянула тебе букет. - Вот вам награда, дерзкий бунтарь!
…Ты мог отказаться. Отшутиться, что не принимаешь подарки от женщин, даже от таких неотразимых, с ястребиными глазами. Но ты взял цветы, а она взяла тебя, буйного зайца, за мягкие уши и повела угощать халвой.
Однако ты мог еще улизнуть… 'Пятьсот веселый' остановился на крошечной станции, затерянной в полях подсолнуха. Вы с Ритой стояли уже плечо к плечу у окна и разглядывали вокзальчик, красную водокачку, задумчивую козу у пожарного сарая. И вдруг этот разбросанный пейзаж обрел центр!
