имени Саладин, который работает золотобойцем. Слушая, как он стучит молотком в своей маленькой мастерской, доводя до совершенства кусочки золота, я удивительным образом вспоминаю танец кружащихся дервишей. Ритм работы Саладина совпадает с тем священным ритмом, о котором говорил Шамс.
Тем временем мой старший сын женился на Фатиме, дочери Саладина. Сияющая и любопытная, она напоминает мне Кимью. Я стал учить ее читать Кур’ан. Постепенно полюбил ее, и она стала как бы моим правым глазом, а ее сестра Гедрийя — левым. Давным-давно моя милая Кимья научила меня одной важной вещи: девочки — такие же хорошие ученицы, как мальчики, а может быть, даже лучшие. Я организовал для женщин курсы духовного танца дервишей и посоветовал сестрам-суфиям продолжать эту традицию.
Четыре года назад я начал декламировать «Матнави». Первая строчка явилась мне поутру, когда я наблюдал явление первого утреннего луча солнца. С тех пор стихи буквально сыплются у меня с языка, словно сами собой. Я не записываю их. Мои первые опыты были записаны Саладином. Потом мой сын сделал копии. Благодаря ему стихи сохранились, потому что, по правде говоря, если бы меня попросили прочитать их наизусть, я бы не смог. Будь то проза или поэзия, слова неожиданно приходят ко мне во множестве, а потом так же неожиданно покидают меня, как перелетные птицы.
Когда я начал сочинять поэму, то понятия не имел, о чем она будет. Она могла стать длинной, могла стать короткой. Никакого плана у меня не было. Когда же я ее закончил, то опять замолчал. Так и молчу. И «Молчание» (Khamush) — одна из двух моих подписей. Другая — Шамс Тебризи.
Мир движется и меняется со скоростью, которую мы, смертные люди, не можем ни проконтролировать, ни осознать. В 1258 году под натиском монголов пал Багдад. Город, который гордился своими укреплениями и своей красотой, который провозгласил себя центром мира, потерпел поражение. В том же году умер Саладин. Мои дервиши и я устроили пышную церемонию, прошли по улицам с барабанами и флейтами. Мы радостно танцевали и пели, потому что именно так должен уходить в иной мир святой человек.
В 1260 году монголы стали слабеть. Их разбили мамелюки. Вчерашние победители стали побежденными. Все победители считают, что их триумф вечен. Все побежденные боятся, что их поражения вечны. И те и другие не правы по одной и той же причине. Все меняется, кроме лица Божия.
После смерти Саладина случилось так, что Хусам-ученик, который уже совсем взрослый и уверенно шагает по духовному пути, отчего его зовут Хусам Шелеби, стал записывать мои стихи. Именно ему я продиктовал «Матнави». Хусам скромен. Если его спросить, кто он такой, то он, не колеблясь ни секунды, ответит: «Я — смиренный последователь Шамса Тебризи».
Понемногу все мы переваливали сороковой, пятидесятый, шестидесятый рубежи, с каждым десятилетием ощущая себя все более полноценными, более совершенными. Надо идти, хотя конца пути нет. Вселенная постоянно и неутомимо движется, вращаются Земля и Луна, но что заставляет их двигаться? Это тайна. Понимая это, мы, дервиши, всегда будем танцевать, даже если никто не понимает, что мы делаем и зачем. Мы будем танцевать несмотря ни на что — несмотря на боль и горе, радость или удовольствие; будем танцевать в одиночестве или вместе, быстро или медленно, так как велит течение воды. Мы будем танцевать, как подскажет нам великая гармония. Постоянно изменяясь, круг остается неизменным. Правило номер тридцать девять: «Если меняются части, целое остается неизменным. Вместо одного негодяя, покидающего мир, на свет рождается другой. Вместо каждого доброго человека, покидающего мир, на свет рождается другой. Поэтому не только ничто не остается постоянным, но и ничто никогда по-настоящему не меняется.
Вместо суфия, который умирает, где-нибудь на свете является другой суфий».
Наша религия — это религия любви. Мы все соединены цепью сердец. Если одно звено рвется, в другом месте является еще одно звено. Когда умер Шамс из Тебриза, появился другой «Шамс» — другого возраста и под другим именем.
Имена меняются, приходят и уходят, однако сущность остается той же.
Элла
Близко к его кровати стояло кресло, в котором она спала, когда ее вдруг разбудили необычные звуки. Элла открыла глаза и прислушалась. В темноте кто-то произносил незнакомые слова. Не сразу она догадалась, что на улице призывают к молитве. Начинался новый день. Однако у нее появилось ощущение, что этот день положит конец чему-то.
Спросите любого, кто слышит призыв к молитве в первый раз, и он скажет вам то же самое. Этот призыв и прекрасен, и таинственен. И все же есть в нем что-то жуткое, внушающее суеверный страх. Нечто похожее на любовь.
Именно из-за этих звуков Элла, вздрогнув, проснулась ночью. Несколько раз мигнув в темноте, она в конце концов уразумела, что мужской голос ворвался в комнату через открытое окно. Элла не сразу сообразила, что находится не в Массачусетсе. Просторный дом, в котором она жила с мужем и тремя детьми, остался в другой жизни — такой далекой и туманной, будто ее не было вовсе, как будто она была не ее реальной прошлой жизнью, а сказкой.
Да, это был не Массачусетс. Она находилась на другой части земли, в больнице города Конья, в Турции. И мужчина, ровное глубокое дыхание которого она слышала, был не ее массачусетским мужем с двадцатилетним стажем, а ее любовником, ради которого она убежала от мужа солнечным днем прошлого лета.
«Ты собираешься бросить мужа ради мужчины, у которого нет будущего? — задавали ей один и тот же вопрос подруги и соседки. — А как же дети? Думаешь, они когда-нибудь простят тебя?»
Элла включила настольную лампу и в теплом янтарном свете оглядела комнату, словно желая убедиться, что ничего не изменилось после того, как она заснула несколько часов назад. Она находилась в самой маленькой больничной палате, какую только видела в своей жизни; правда, видела она немного больничных палат. Кровать занимала почти все место. Кроме нее там были деревянный шкаф, квадратный кофейный столик, стул, пустая ваза, поднос с разноцветными таблетками и рядом книга Шамса, которую Азиз читал, когда они пустились в это путешествие: «Я и Руми».
Четыре дня назад они приехали в Конью и первые дни провели, ничем не отличаясь от обыкновенных туристов: осматривали памятники, музеи, археологические раскопки, пробовали местную еду и фотографировали все подряд. Все шло неплохо до вчерашнего дня. Когда они обедали в ресторане, Азиз вдруг упал, и его пришлось перевезти в ближайшую больницу. С того времени Элла находилась при нем неотлучно и ждала, сама не зная, чего ждать, надеясь, хотя надежды не было, и молча и отчаянно споря с Богом, который собирался отнять у нее любовь, подаренную так поздно.
— Любимый, ты спишь? — спросила Элла. Она не хотела беспокоить Азиза, но он был нужен ей бодрствующим.
Ответа не последовало, разве что изменился ритм его дыхания.
— Ты не спишь? — шепотом, но более громким, переспросила Элла.
— Не сплю, — медленно отозвался Азиз. — А ты почему не спишь?
— Утренняя молитва… — проговорила Элла, как будто это все объясняло: и ухудшение его здоровья, и ее страх потерять его, и безрассудство ее любви.
Азиз сел на кровати, глядя на Эллу немигающим взглядом. В легком свете лампы на фоне белых подушек его красивое лицо казалось мертвенно-белым, тем не менее в нем чувствовалась сила, а может быть, даже бессмертие.
— Утренняя молитва особенная, — прошептал Азиз. — Разве ты не знаешь, что из пяти молитв, которые мусульманин должен возносить ежедневно, утренняя — самая главная и самая искренняя?
— Почему?
— Полагаю, потому, что человек отрывается от снов, а ему это не нравится. Мы предпочли бы еще поспать. Вот почему в утренней молитве есть строчка, которой нет в других молитвах. «Лучше молиться, чем спать».
