вывалилась морковь, отошел медленными шагами, сел у очага на тот самый камень, на котором было его место на совещаниях при жизни отца, пробовал жевать оставленную там альбанцами ветчину, но она не пошла ему в душу; он ее бросил в печку и долго просидел, устремив неподвижный взор куда-то бесцельно пред собой, а потом заговорил с друзьями, указывая им кумир своего Лара, – не сгоревший в пожаре, глиняный болван с огромными белыми глазами, обведенными черною краской, стоявший на печке особняком от таких же изображений, но пониже ростом, двух Пенатов.
– Хочется мне спросить Доброго Лара, где семья моя?.. Ларов мы считаем хранителями домочадцев... разве он не видел, не слышал, что происходило здесь? Чья кровь лилась к его костру не по законному определению главы семейства, не по внушению самого Лара через сны и гадания, а по желанию злодея!..
Сказав это, Нумитор усмехнулся судорожной улыбкой горя.
– Они все в мире теней... Увидятся ли они с отцом моим? Пожалуются ли на Амулия?.. Но кому?.. Кто там и как живут в этом неведомом мире?.. Мой несчастный страдалец-отец всегда его боялся... Боялся туда идти...
Нумитору минутно показалось, что богов нет, а за гробом не жизнь в могуществе сверхъестественного существа, духа, а лишь мрак небытия; поэтому и жить не стоит.
Друзья молчали, не зная, чем его утешить, потому что они оба, и марс и сабинец, были иной веры, хоть и принесли охотно с Нумитором во время совместного путешествия жертвы его богам, как и он принес у них жертвы их, – дикари не держались строго различия культов; их догматика покоилась на весьма зыбкой почве дедовских традиций, твердо устанавливавших только одну внешнюю обрядность.
Нелюдимая замкнутость япигов в круге своего племени в эту эпоху давно разрушилась под напором новых веяний, вторгнувшихся в Лациум со всех сторон от соседей.
Нумитор осмотрелся. Была уже глухая ночь. Он тряхнул впотьмах кудрявою, длинноволосою головою, как бы стряхивая одолевавшую его ум слабость от горя, порылся в своей дорожной сумке, достал из нее огниво, зажег лучину.
Квирин и Таций спали.
Нумитор прошел от очага к трупу Лавза, осветил его, опустился подле него на колени, снял наброшенное лукошко с лица, толкнул его в плечо, тихо позвал:
– Лавз!.. Молчишь... Не говорить тебе больше со мною!..
Ему вспомнилось, как он недавно прибил этого сына за то, что тот ему не быстро ответил на какой-то вопрос, и ему стало до того горько, что, казалось, будто душа разрывается... вспомнилось, как он приказывал делать в лесу метлы, и при этом Лавз, играя, гонялся за своими братишками и Сильвией, как они все вместе семьею плели корзинки и сети, как стригли овец с пастухами и пастушками...
Нумитор перевернул лежавшее ничком тело Лавза на спину, приподнял бывшие на нем овчины, и отшатнулся с криком, со стоном до того громким, что марс и сабинец проснулись и в ужасе подскочили к нему. Нумитор показал им рану, пересеченную накрест по всему желудку юноши; запустив в нее руки, они убедились, что его внутренность опустошена.
– Ах, Лавз!.. – стонал несчастный отец, – Амулий распотрошил его, внутренности сжег на очаге, издеваясь над Ларом и Пенатами в такой жертве. Друзья, скажите, можно ли считать Лара добрым после этого?! Он ничем не наказал злодея-поджигателя, убийцу родных; не сжег ему руки за жертву кощунную... за осквернение родного очага.
Нумитор поднялся и сделал несколько шагов к очагу в намерении разбить глиняные истуканы Лара и Пенатов, в гневе за допущение гибели семьи, но оставил это намерение.
– Амулий наказал вас, угостил нечестивою жертвой... довольно!.. Быть похожим на него, делать то, что делает он, глумиться над предками, я не стану, не хочу...
Он обратился к друзьям.
– Вы теперь видите, поняли, каков мой брат... Что сделал ему Лавз?! Он, это правда, отвечал дяде на грубость грубостью, не давался в обиду, не терпел насмешек над матерью, отцом и дедом: смеялся над нахалом сам, но кто же кому не грубит при тесной, совместной жизни в одном доме?!
Амулию мало было убить Лавза за такие пустяки обыкновенных дрязгов; он распотрошил его... ах, друзья!.. Как? – живым или уже мертвым?.. Нигде больше нет раны... лицо... оно ничего не показывает; страданье стерто с него смертью; оно спокойно, даже точно улыбается мне, как мой мальчик улыбался живым. Как убил его Амулий? Чем? – багровые пятна видел я у младших детей по самой середине лица; их глаза вытекли, носы сплюснуты; ударил их бессердечный дядя с размаха дубиной. У Кальвины пробит висок, посинел с проступившею, запекшеюся кровью, но Лавз... ах!.. Амулий!..
Живым или мертвым потрошил он его?! Если живым... но нет... я никогда, никогда не спрошу его об этом... никогда...
Нумитор сжал кулаки своих могучих дикарских рук крепко и плотно, как будто чувствуя сильнейшую боль, – боль предсмертных истязаний сына; слова замерли на его устах недоговоренными; губы сжались; зубы скрипнули.
– Несчастный царь, мы с Квирином отомстим за тебя! – сказал Таций, все время переговаривавшийся шепотом с молодым марсом.
– Мы ринемся с гор на Альбу, – подтвердил Квирин, – и предоставим тебе разгромить дом Амулия, как он разгромил твой.
Нумитор горько усмехнулся, отвечая:
– Вы предоставите мне делать у Амулия то, что он делал у меня!.. Вы хотите, чтобы я разбил висок его молодой жене, которую он только что взял себе? Хотите, чтобы я потрошил живым сына, который у него родится? Хотите, чтобы я кощунствовал на его очаге жертвоприношением неподобающих вещей? Хотите, чтоб я сделался тоже разбойником, злодеем, нечестивцем, поджигателем?.. Это ли вознаграждение за мои беды?! Нет!.. Мои руки чисты от нанесения оскорблений отцу; чисты они будут и впредь от мести брату.
– И ты не отомстишь? – спросил Квирин с удивлением.
– Нет... никогда... о, Лавз!.. Лавз!..
И, застонавши, Нумитор снова умолк надолго.
Он был человеком хладнокровно-рассудительным, но от страшного, внезапно налегшего гнета бедствий, его энергия надорвалась; волосы на голове стояли дыбом; лоб покрылся холодным потом; глаза выходили из орбит.
– Добрый Лар!.. Добрый Лар!.. – повторил он несколько раз, – о, какая злая жертва Доброму Лару!..
Он чувствовал, что ему недостает воздуха, дышать нечем, готов был упасть без чувств от прилива крови к голове и сердцу, вместо этого он вдруг зарыдал с дикими воплями истерики, упавши на труп старшего сына, с сознанием единственной идеи, что больше не будет около него тех, кого он любил, а старый, священный, дедовский дом осквернен, разорен, разрушен.
ГЛАВА XXVII
Около древнего камня
Очаг «атриума» был домашним алтарем, пред которым обязательно совершались все важные дела семьи: здесь нарекались имена новорожденным младенцам; здесь умерщвлялись лишние члены семьи, – старые, больные, увечные, или чем-нибудь не угодившие своему главе; сюда клались первые сжатые колосья пшеницы и пучки кукурузы, первые гроздья винограда, зрелые яблоки и др. плоды; здесь закалывались первые ягнята и телята весеннего приплода, и возливалось первое молоко новой коровы.
К этому очагу с Нумитором посадили его жену в день свадьбы, чтобы она помазала очаг маслом, отпила воды, и зажгла свой брачный факел, после чего (фиктивно) похищенную, внесенную в дом мужем через порог на руках, родные уже не имели права отнять назад у похитителя.
У очага погасили факел жизни над головою больной матери Нумитора и после общих прощаний Прока, по праву мужа, прекратил ее жизнь, осторожно задушил ее мягкою овчиной.
Здесь Амулий утопил в чанах всех своих детей-младенцев и убил жену, как неугодную, по предсказанию льстившего ему знахаря, будто от этой женщины ему не родится хороший сын.
Все это было жестоко, но по тогдашним воззрениям и обычаям законно, а то, что случилось в последние дни, законного повода не имело, даже царская власть не давала Амулию права делать набег на рамнов,
