ничем не оскорбивших альбанцев, уничтожать дом и убивать семью родного брата, которого он только что уверил, хоть и не в дружбе, но в индифферентном отношении к его землям, радушно принимая как гостя.
Выйдя из дома с друзьями уже под утро, Нумитор услышал раздающийся где-то вдали глухой стон и, отправившись на этот голос, увидел страдание живого существа, потрясшее его доброе сердце не меньше, чем вид уже ничего не чувствующих мертвецов.
На древнем камне Ларов под платаном, где Прока в последний вечер своей жизни лежал, прощаясь со всем, что ему мило и дорого, теперь находилась Акка, распростертая в бессознательном состоянии горячки, сорвавшая с себя одежду, избитая, исщипанная в драке с непослушным Лавзом, ударившаяся с разбега об камень или дерево, бывшее около него, вся в синяках и ссадинах. Ее прекрасные большие глаза, которыми все любовались, были полуоткрыты с выражением ужаса; ее дрожащие губы что-то шептали со стоном.
Пастушка спаслась от губителей совершенно случайно, не увиденная ими по той причине, что Амулий занялся детьми своего брата, а потом торопливо ушел в Альбу, опасаясь его возвращения.
Нумитор сильно встряхнул девушку, покрыл ее наготу своим плащом, посадил на камне, прислонив спиною к дереву, и стал звать.
– Акка!.. Акка!.. Очнись!..
Он звал сначала напрасно, но потом несчастная пастушка пришла в сознание и стала просить пить, а когда он напоил ее, в ужасе вскочила и закричала, указывая на усадьбу:
– Нумитор!.. Погибло все счастие твоей жизни!..
– Да, – ответил несчастный царь, – я там был; я видел. А ты!.. Неужели они тебя подвергли оскорблениям, самым тяжким для девушки?
– Нет, им этого не удалось; они меня почему-то не нашли.
– Но ты избита...
– Твоим сыном... я хотела... я могла спасти его, но он... он не слушался... он бил меня... и он и бревна валились... мы просидели в мусорной яме...
Всплеснув руками, пастушка снова распростерлась на камне, впадая в истерику.
– Акка! – вскричал Нумитор, не давая ей упасть духом от горя, – я приказываю тебе: не смей рыдать!.. Расскажи толком все, что тут было; наплачешься после.
– Они меня теперь еще хуже оклевещут; весь Лациум заговорит, что Акка «волчица».
Она обвила руками шею Нумитора и разрыдалась. Он дал ей на этот раз волю излить чувства, а когда она успокоилась, сказал:
– Я спрячу тебя от Амулия и его альбанцев; они тебя забудут, не станут клеветать.
– Куда спрячешь?
– Увезу по реке туда, где Эгерий и Перенна наслаждаются счастьем, ставши мужем и женой.
– На остров?
– Да. Отец благословил меня перед смертью великими пожеланиями, но... неужели так начинает сбываться благословение родителя?! Неужели так пал на мою голову его предсмертный завет?! Ужасно!.. Ужасно!.. Отец расстался в могильной землянке со мной при пожелании, чтобы мое потомство владело всеми землями, сколько их видит с самых высоких гор глаз орла, а я... и так скоро... так скоро... я лишился потомства... у меня никого нет.
Раздирая свою одежду и волосы, Нумитор упал бессильно на камень и с рыданьем распростерся на нем. Акка стала в свою очередь утешать его, чем могла.
– Нумитор, очнись, выслушай, что я скажу!.. Нумитор, ты имеешь потомство; погибли не все; Сильвия уцелела в живых.
Плачущий поднял голову, повторяя:
– Сильвия уцелела...
– Я видела все это из сарая: Мунаций успел покрыть твою дочь жреческим плащом и торопливо, как мог громче, произнес над ее головою слова посвящения в весталки: «Тебя, возлюбленная, беру» (te, amata, capio).
Пьяный Амулий заругался, твердя, что Сильвия не годится в жрицы, потому что еще очень мала, но старшины его не послушали, стали уговаривать, отняли, защитили твою дочь и отослали в Неморенский лес к старой Сатуре, служить у священного огня.
– Квирин! – обратился Нумитор к вождю марсов, – умыкай ее оттуда, как можно скорее, к себе за горы, не то Амулий убьет ее и там; он не посмотрит, что в дубраву святилища Весты не должны ходить мужчины. Оскорбив Ларов и Пенатов, он не задумается надругаться над Вестой. Я знаю, что Амулий будет, как волк за овцой, следить за моей дочерью, чтобы уничтожить и эту последнюю отрасль моей семьи.
ГЛАВА XXVIII
Альбанская весталка
Нумитор вторично видел Лара при осмотре своего разрушенного дома, вторично полил его голову жертвенною смесью вина, молока, и масла, обновил на ней кипарисовый венок, не поднимая, однако, еще не истлевшего куска холстины на ней, и замуровал вместилище своими руками крепче прежнего, но строить заново сгоревший дом не решился по его уединенному положению, опасаясь повторения набегов злого брата; он ушел к Яникульскому холму и там поселился, уговорив и всех уцелевших от набега жителей соединить свой поселок в один с тамошним, отдаленным поселком рамнов, уверяя, что так они будут сильнее, им станет легче защищаться от альбанцев, дальше от этих врагов, ближе к дружественным сабинцам.
Нумитор принялся выполнять свою клятву смягчения нравов, бесстрашно нарушая грубые традиции старины, как царь, любимый крошечным племенем рамнов, но сразу не мог искоренить всего, что возмущало его кроткую душу: жестокие обычаи еще долго соблюдались на берегах Альбунея[6]. Нумитор уклонялся от всяких совместных дел с братом, – не посещал альбанских святилищ и уходил из своих, когда Амулий являлся приносить жертвы у рамнов, – чтобы не рассориться окончательно; он не участвовал в жестоких обрядах насильственных человеческих жертв, но ему доводилось невольно видать это издали, когда он сиживал на склоне холма над рекой, играя на свирели среди своих пастухов, любуясь огромным, быстро умножавшимся стадом.
На душе Нумитора мало-помалу стало светло, тихо, радостно, как это всегда бывает у людей, которые имеют чистую совесть и ведут правильный, скромный образ жизни. Его горе об утрате жены и детей давно улеглось; он имел уже другую жену, и новые сыновья-малютки резвились с ягнятами у ног его.
Амулий остался бездетным, хоть и переменил нескольких жен; он пьянствовал и предавался в Альбе разгулу среди своих приверженцев, похожих на разбойников.
Нумитор утешался мыслью о скорой свадьбе его дочери, посвященной в весталки[7]. Он ее не видал с самого дня разлуки, потому что, кроме одного жреца Мунация, распорядителя всех духовных дел, мужчинам запрещено ходить в таинственную дебрь, где находился алтарь Весты, но старая жрица, ходившая в разные поселки за нужными вещами, уверяла, что Сильвия выросла и похорошела, расцвела в красавицу.
Насильственное пожизненное целомудрие весталок установлено (так принято думать) Нумой Помпилием, много времени позже, уже в эпоху римских царей, при дальнейшем развитии культа. В Лациуме этого ничего не было.
Срок служения алтарю для альбанской весталки ограничивался временем естественной чистоты полуребенка, в возрасте от 7 до 12 лет, оканчиваясь с превращением в девицу, годную к выдаче замуж.
Нумитор сносился с дочерью через старуху, заведовавшую жертвенником, посылал ей всего, что имел лучшего, в подарок.
Сильвия не жаловалась на обстоятельства своей жизни, но тем не менее, ей было скучновато в уединенной хижине со старухой и подругой-жрицей, дочкой Мунация, такой же маленькой девочкой, отведенной туда на время до надлежащего возраста.
Сильвия была любимицей Нумитора, – милым ребенком, которому отец уделял всю любовь и нежность, к какой только способен добрый дикарь, подобный этому царю рамнов.
В мирные годы благополучия семьи, при жизни Проки, Сильвия часто сопровождала отца в его лазаньях
