жизнь.
Не сознавала этого больше и Сильвия, радостно прислушиваясь к журчанью струи, тоже повторявшей желанные ею слова:
– Он жив... он вернется, придет... он любит и будет любить неизменно.
Сильвия вошла в поток, мечтая о счастии с Квирином, взобралась на немногие уцелевшие глыбы, остатки размытой скалы, и оглянулась назад, на то место, где молодой марс проспал так спокойно, так сладко свою предсмертную ночь, сильный, красивый, веселый.
Ее взоры перешли на озеро, в даль.
Звуки свирели не раздавались больше. На совершенно гладкой, потемневшей воде не виднелось ни ряби в полной тишине весеннего вечера, ни челнока, никаких пней или стволов бурелома, а на берегах – ни жилья, ни изгороди, и Сильвии мнилось, что тропинка спуска, по которому Квирин намеревался нести ее в свой дом, в обитель мирного счастия, – эта тропинка, если по ней пойти теперь, приведет в то неизвестное загадочное место, куда только что ушло опустившееся солнце, – туда, где теперь так ярко пламенеет вечерняя заря, – в обитель вечного света, радости, любви.
Неподвижно устремленный взор Сильвии от усталости начал галлюцинировать. Ей показалось, будто по озеру пронеслась рябь; оттуда донесся едва ощутительный ветерок и нежно коснулся лба сидящей красавицы.
Это Квирин поцеловал ее; он здесь с нею; он везде, во всей природе; куда ни взглянет Сильвия, она видит мужа всюду.
Вот порыв ветра пронесся сильнее и напомнил ей случившуюся нынче бурю; зашумела листва, зашумел и поток, точно разговаривая. Сильвия слышит слова поздравления новобрачных:
– Будьте счастливы!.. Будьте здоровы!.. Будьте живы много-много лет!..
На минуту сознанье вернулось к несчастной; она зарыдала, вспомнив, что милый погиб, упавши под грудою камней. С диким рыданьем Сильвия переправилась со скалы на поляну, к тому месту, где лежало огромное дерево, разбитое молнией в щепки, – туда, где она поутру говорила марсу-горцу про Марса- Градива, и она повторила свои слова:
– Это смерть!.. Это Марс!.. Это Градив!..[10]
Смерть похитила Квирина; Марс пожрал его, поглотил; Квирин не умер от этого, а только слился в одно существо с грозным копьеносцем, потому что и его имя значит «Острие копья». Став женою марса-горца, Сильвия стала женою Градива после того, как тот пожрал, принял в себя ее мужа, оттого и Квирин не умер, стал бессмертным, и он вернется... вернется к жене... вернется еще более прекрасный, сильный, еще нежнее любящий... вернется скоро... вернется сейчас... она уже чувствует его возвращение, его приближение к ней.
Сильвия перестала рыдать; лицо ее выразило сильное изумление чуду: волны озера глухо зарокотали и из-за них откуда-то с далекого горизонта, из леса или из-под земли, или из-за гор с неба, – появился, кружась быстро, точно смерч, от вихря, красный столб, во всем подобный древку марсианского копья, ставшего причиной смерти молодого вождя.
Контуры у него были не совсем ясны, но Сильвия понимала, что видение не стоит на месте, а движется по направлению к ней, приближается ужасно быстро, но наперекор правилам перспективы, о которой дикари Лациума, конечно, не имели понятия, это копье, появившееся вдали величиною с гору, по мере приближения уменьшалось, приняло обыкновенный размер посоха марса-горца; его наконечник имел в центре, как и забытый в пещерной хижине, нацарапанную по нем голову человека, но эта голова в видении имела лицо Квирина.
Копье пронеслось мимо Сильвии, не коснувшись земли, ни за что не зацепившись, как бы пролетая сквозь кусты и камни на пути своем.
Острие копья оглянулось на Сильвию; Квирин кивнул ей с него, улыбнулся ласково и грустно.
– Я Марс Градив, – сказал он, – я стал частью Марса с тех пор, как поглощен им; я стал бессмертным; я Марс-Смерть, разящий копьем все живое.
И копье понеслось обратно через озеро, начиная расти, увеличиваться с дерево, с целую гору, и исчезло, расплылось в воздухе, став неясным для взора.
Найденная пришедшими к ней женщинами, Сильвия стала уверять их, что весталкою быть она больше не может, что Марс Градив нарек ее своей женою, явившись во время грозы, надел ей серьги и оставил копье в залог своего возвращения, своей неизменной любви.
Приятно-взволнованная, стояла она пред подругами; ее лицо стало особенным, лучезарным от экстаза.
Мунаций позволил Сильвии жить в пещере, ставшей ее брачной комнатой, а копье, считаемое оружием Градива, водрузил, как новый кумир, на луговине для поклонения, посвятивши на место дочери Нумитора другую весталку. Слава Сильвии разнеслась по всему Лациуму; толпы мужчин вместе с женщинами, нарушив прежний запрет, спешили в заповедную дубраву, не входя лишь в черту ограды святилища Весты. Все чествовали дочь Нумитора; все славили ее отца.
Это было ужасно неприятно Амулию, но никаких явных покушений против племянницы или ее чествователей он делать не мог, и решил извести ее тайно, когда общий восторг охладеет, так как замужество «умыкание» весталки тогда преступления не составляло, судить за надетые серьги и копье Сильвию было нельзя[11], а жрец Мунаций явно и энергично защищал ее и новый культ Квирина, – копья, оставленного богом войны, приходившим в образе горца- марсианина.
Сватовство дочери Нумитора за вождя марсов было мало известно в народе, как дело частное, семейное, ни до кого не касавшееся, поэтому и новому мифу Лациум легко поверил.
Сама Сильвия, когда припадок ее истерического безумия прошел, не могла ясно вспомнить, что такое с нею случилось, – наяву или во сне испытала она нечто и сладостное и ужасное, помня из всего одно, что это было во время бури.
Мунаций старался уверить ее, будто Квирин-марсианин убит на войне герниками, – следовательно в его образе, как единственный человек, которому Сильвия имела право отдаться по желанию отцовскому, ей являлся Градив и так таинственно ушел от нее, расплывшись в потоке волной без следа.
Но Сильвии не нравился миф; реальная действительность влекла ее юное сердце сильнее, когда разум ее просветлел. Ей мнилось, что не Градив, ужасный дух смерти, а человек живой, милый, веселый, назвал ее своею навеки; не злому существу мифологии, разбивающему дубы молнией, а доброму другу детства своего, отдалась она беззаветно. Если вождь марсов, как ее уверяли, убит, то также не Градив, а его тень, его дух, добрый Ман являлся ей, зовет ее к себе в страну блаженных, о которой никто ничего не знает; он зовет ее туда; он кивнул ей в видении с пролетевшего копья. Ей страстно хотелось увидеть его опять, но видение не повторялось.
Сильвия стала тосковать о Квирине.
Опять наступила весна, только было еще раннее время, месяц Януса (Январь).
Сильвия не плела больше венков, не составляла букетов. Грустно сидела она на камне у потока, глядя за озеро в раздумье на то место, откуда вышло красное копье с лицом Квирина в центре наконечника.
Угрюмыми казались ей дубы с их старыми, мохнатыми корнями и стволами, обросшими омелой, как будто не такими были они в прошлом году, когда ей, радостной и бодрой, их листья шептали о будущем счастье в тихом шелесте ветра.
Глядя в струи лесного потока, Сильвия едва узнавала себя: ее роскошных кудрей уже не было; стали они жидкими от тяжелых дум; походка у нее вялая, лицо бледное, некрасивое, с синевой под тусклыми, большими глазами.
Дул холодный ветер; озеро волновалось; солнце уже зашло и на горизонте пылало широкое зарево, предвещавшее и на завтрашний день бурную погоду.
Всматриваясь, как делала часто, в то место, откуда год назад показалось копье, Сильвия стояла неподвижно, пока вечерняя заря не потухла, потом крепко сжала руками свою голову, говоря с тоскою:
– Зачем, зачем ты пошел за копьем?! Ты мог заменить его дубиной... Тут так много бурелома всегда... Зачем...
Появление каких бы то ни было людей в такие минуты горестных мечтаний раздражало Сильвию. Если это были Акка, Перенна, весталка Мунация или Сатура, она отвечала на все их заговаривания сухо, холодно,
