Париж
— Дядя Кармело, ты идешь? Мы скоро отправляемся. — Латона дернула дядю за рукав пальто. — Проводник сказал, что они должны прицепить вагон из Гамбурга, и тогда мы поедем дальше. Нам бы надо найти свои места.
Дядя посмотрел на нее слегка растерянно, затем на его лице появилось сердитое выражение.
— Латона, что за невоспитанность? Как ты можешь так бесцеремонно вмешиваться в наш разговор?
Девушка сдержала резкое замечание, которое готово было вот-вот сорваться с ее губ, и вместо этого с фальшивой улыбкой присела в реверансе перед господином, с которым ее дядя так оживленно беседовал. Как долго это продолжалось? Вот уже целую неделю, день и ночь, с небольшими перерывами.
— Прошу прощения, профессор Ван Хельсинг, я не хотела вам мешать. Это было бы так досадно — опоздать на поезд в Париж.
Ван Хельсинг, который был совершенно не похож на профессора университета, бросил на девочку проницательный взгляд, который, казалось, пронзил ее до глубины души. Хотя Латона уже неделю почти постоянно находилась в его обществе, она так и не решила, какого она мнения об этом человеке. Иногда она находила Ван Хельсинга неприятным, а его горящие глаза и почти угрожающее присутствие — невыносимым. Но все же ему было присуще такое обаяние, что она часто ловила себя на том, что отвлекается от его книг и пристально смотрит на него, как будто не может отвести глаз. Ван Хельсинг был уже не молод — и разве могло быть иначе, учитывая многочисленные исследования, которые он успел провести за свою жизнь? Но стариком он тоже не был. Латона полагала, что ему столько же лет, сколько и ее дяде, — возможно, около пятидесяти. Ван Хельсинг был среднего роста и довольно мускулистым. Его каштановые волосы были едва тронуты сединой и немного коротковаты, а борода — слишком пышной, неухоженной. Костюмы Ван Хельсинга казались слишком широкими, а его трость была скорее массивной, чем элегантной. Однажды во время ужина, когда Латона не удержалась и сделала саркастическое замечание по этому поводу, он по секрету рассказал ей, что предпочитает не ограничивать свободу действий. Кожа на его лице была жесткой и покраснела, особенно нос, свидетельствующий о любви к крепленым красным винам. Но в отличие от внушительного брюшка дяди Кармело живот профессора был плоским.
Ван Хельсинг был подвижным и сильным и обладал пугающе быстрой реакцией. В этом Латона смогла убедиться два дня назад, когда они поздно ночью возвращались из ресторана в университет. Внимание Ван Хельсинга приковала тень или какое-то движение в туманной мгле. Профессор моментально подбежал туда, сбросил накидку и быстрее, чем Латона успела моргнуть, обнажил то, что было спрятано в его трости — отливающий серебром клинок шпаги. Ван Хельсинг был напряжен, как пантера перед прыжком. Его взгляд скользил в ночном тумане. Его напряжение исчезло так же неожиданно, как и появилось. Небрежным движением профессор спрятал шпагу в трость и продолжил путь со своими гостями.
— Ложная тревога. Прошу прощения, если я вас напугал. Нельзя быть слишком осторожным.
Латона сгорала от любопытства, но Вам Хельсинг не собирался открывать свою тайну. Девушка очень хотела знать, чего же он испугался, однако профессор предпочел скрыть эту информацию.
Ван Хельсингу приписывали докторскую степень по всем дисциплинам, которые Латона знала: по медицине и философии, по химии и антропологии. В его заставленном книгами и манускриптами рабочем кабинете она читала названия его работ, но почти ничего не понимала. Большую часть времени она также не могла понять, о чем говорили мужчины — и это объяснялось не только тем, что они все время усаживали ее в другом конце комнаты, снабжали целой стопкой книг и разговаривали почти шепотом. Однажды Латона прямо спросила профессора, является ли он охотником на вампиров. Ван Хельсинг растерянно посмотрел на девушку, а затем от души рассмеялся.
— Молодежь стала невыносимо прямолинейной, — вот единственный ответ, которого он ее удостоил.
Теперь их пребывание в Амстердаме подходило к концу. Латона слышала гудки локомотива, призывающего пассажиров занять свои места. Она не знала, что испытывает, разочарование или облегчение. Девушка просто не понимала Ван Хельсинга. Кроме того, он приковал внимание ее дяди к своей персоне, и в глазах Кармело появлялся такой опасный блеск, что Латона вновь испытала странное беспокойство. Неужели дядя что-то от нее скрывает? На ее вопрос он, конечно же, не даст прямого ответа, а скажет, что она как всегда все выдумала. В воздухе витали тайны и заговоры. Смех Кармело казался Латоне неискренним, и она решила трезво оценивать ситуацию.
Думая об отъезде, девушка чувствовала облегчение, которое смешивалось с предвкушением достижения цели. Париж! Большой красивый город, город артистов, живописи и литературы, город модернизма, всемирных выставок, роскошных домов и похожих на коридоры аллей, которые барон Хаусман разбил в старой части города. Город ученых и исследователей, студентов и гризеток*. Но также город революционеров, армии рабочих и бедняков, которые влачат жалкое существование на улицах.
Ван Хельсинг поднялся и провел гостей до купе. Он вежливо склонился над рукой Латоны, которая, желая казаться очень взрослой, присела в реверансе.
— Мадемуазель, мне доставило большое удовольствие принимать вас и вашего дядюшку у себя в доме. — Затем профессор повернулся к Кармело. — Не забывайте мне писать. Буду ждать ваших писем.
Больше он ничего не сказал, но Латона почувствовала, что было что-то, о чем мужчины в этот момент подумали, но не решились заговорить. Локомотив еще раз издал резкий звук. Ван Хельсинг откланялся и вышел из купе. Как только он ступил на перрон, поезд тронулся и в спокойном темпе выехал с вокзала.
Но когда город остался позади и за окном показались луга и пастбища, состав набрал скорость и вновь затянул монотонную мелодию.
— Дядя Кармело? — произнесла Латона, наконец набравшись храбрости.
— Хм?
— Что ты обсуждал с профессором Ван Хельсингом?
— Ты думаешь, что я смогу пересказать тебе в двух словах все наши разговоры? Кроме того, ты ведь тоже при них присутствовала и кое-что слышала.
Латона не хотела признаваться в том, что хотя она многое и слышала, но почти ничего не поняла.
— Я имею в виду, о чем ты будешь ему писать?
Дядя пожал плечами и снова углубился в чтение книги, которую дал ему профессор. Латона сделала глубокий вдох.
— Ты же не собираешься нарушать обещание, данное мне?
Кармело не отрывал глаз от книги.
— Обещания на то и существуют, чтобы их выполнять, иначе зачем их давать?
Хотя эти слова и должны были ее успокоить, на душе у девушки остался неприятный осадок. Латона облокотилась на подушку. За окном темнело, и скоро ничего нельзя будет увидеть. Девушка закрыла глаза.
Пока она спала, перед ней все яснее представал его образ. Она видела его так отчетливо, что подумала: стоит всего лишь протянуть руку, и можно будет прикоснуться к его холодной щеке. Он смотрел на нее. Его глаза были похожи на летнее небо. Как же он красив! Знал ли он, что после их первой встречи она больше не может смотреть на ясное небо, не вспоминая о нем?
Она бы ему об этом рассказала, если бы они увиделись еще раз.
Эта мысль была настолько абсурдной, что Латону очень удивило то, какую боль она при этом испытывала. Конечно же, она его больше не увидит. Все кончено, и она должна радоваться, что жива и ее шея осталась невредимой! Но его образ никак не выходил у нее из головы. Она давно так много о нем не думала.
