На один только долгий, прерывистый, на один только день. Мир наш — гостиница, это младенцу известно — Он ведь блуждал в коридорах и жил в номерах его тесных. Слезную чашку возьму, выпарю, чтобы кристаллы осели. Я сама солинкой была, да растворили и съели. Раз на Морской в грязной парадной старинной Надпись алмазную вдруг увидала в стекле, буквы крошились: 'Я — Елена Блаватская' начертано было, длинный Шел снег за окном, глаза белые в нем залучились — Волчьи не волчьи, не птичьи, не человечьи. 'Я здесь была и по этим ступеням спускалась, Снова взойду, а ты мне спускайся навстречу'. Хлопнула дверь внизу. Колоколясь, тень подымалась? Снега шакальи резцы и изразцы леденились. Только кажется нам — я одна, я один — Спим мы в постели одной и одно и то же едим. Ближе, все ближе шаги, неужели ты, демоница? О, слава Богу! С опухшею рожей Мимо скользнул, подмигнув, пьяный прохожий. Ты не хозяйка мне, знаю сама свой треножник — Вот он стоит на морозе меж Лахтой и Черною речкой, Дым от него, здесь я и жрица, И черная злая овечка, В жертву приносят ее, а я убегаю, И дрожу, как огонь, изнываю, И 'де профундис' ору, И, Боже, Тебя призываю, Белую водоросль рук к небесам воздеваю. Так я до срока жила, но потом понесла от мрака Черное облако, и оно меня поглотило, И затмило мне свет, И милые лица разъело и растворило. Кажется, будто черно, изнутри же оно желто-серо, Кто-то руки мне тянет, любовью спасти меня хочет, Но и его растворят холод и тьма этой ночи. Труп дворняжки — видела — бросили в нашу речку. Кирпичи привязали, ахнула речка всем покровом тонким своим ледяным, Звук был такой, с каким рушится сердце, Когда скажут — 'он умер' (о тебе), и становишься сразу нагим. Вот смотри — этак! Вот так — выпроваживают отсюда нас! Вон! И больше не пустят ни в Москву, ни в Двину, ни в Кавказ. Вошла, я помню, в комнату простую — Портьера, коврик, шнур, Луна в окне, ободранные стулья, На потолке разгневанный Амур. И зеркало, в котором видно только Слепое облако и низенький диван, Охота выцветшая, палевые волки И в центре будто пьедестал. А в коридоре охали, зевали Три малолетние цыганки, Они за горничных (вы, девы — Мойры, Парки?) — Всё что-то пряли, штопали, вязали. Всё рожи хрюкали, и коридорный всё лаялся и лаялся со мной, Я думала, что это — просто скука, а это — скука вечности самой. Справа сосед, постучу ему в стенку, Сам он — дракон, но с лицом канарейки, В покер играем мы с ним не на деньги, Денег у нас отродясь не бывало, Душу ему я давно проиграла. Слева тоже живет интересный такой человек — Ноги к шее его прикипели и задралися вверх, Так и скачет пародией на серафима, Говорит — ну куда тебе деться? Ни бумаги, ни вида, Из любого отеля прогонят, ото всех тебе будет обида. Если себя ты не видишь, то как себя вспомнишь? В зеркале нету тебя — так, лишь облако, эфемерида. Ничего — говорю — звезд так мало, а нас очень много, Мы — набор комбинаций, повторений одних, Как лекарство, составлены мы в аптеке небесной, Как смешение капель и сил световых. И вернусь я Луной на Луну, и Венерой к Венере, Не узнают они, пусть разодранной, дщери? Семена мы и осыпи звезд. Я дорогу найду, из ветвей своих выстрою мост. Гостиница, каких, должно быть, много, Я расплатилась, кошелек мой невесом, Поежишься пред дальнею дорогой, При выходе разденут — вот и всё. И упадешь ты — легкий, бездыханный — В своих прабабок и приложишься к цветам, Тропою темною знакомою туманной Всё ближе, ближе — к быстрым голосам. Взвесишь тогда, пролетая, свой день и свой век. Помню — счастлив однажды был мною один человек, Целовал в замерзшие губы рабочую лошадь, что стояла, под грудою ящиков горбясь. В пропасть Вспомнила, падая, В этом круженье, паденье Вспомнился мне еще тот, что в этой гостинице тенью Скользнул, в желтую стенку лбом колотился —
