землетрясения. Мы продолжаем с высоты четвертого этажа наблюдать этот щекочущий нервы смертельный фейерверк.
Вдруг прямо в поле нашего наблюдения мы увидели метеором падающий пылающий факел. Это падал подожженный английский самолет. Он рухнул на землю среди домов недалеко от нас и взорвался. Пораженные увиденным, мы умолкли. Стало жутко.
Такие картины мы наблюдали почти каждый раз во время нашего пребывания в Берлине.
А наутро, как и планировалось, мы уже на аэродроме. Бомбы подвешены, бензобаки и подвесные баки заправлены полностью. Нагрузка предельная, с нею надо взлетать и, что самое опасное, садиться на аэродром подскока.
Командиром нашего звена был Саша Краснухин. Лететь с таким ведущим — одно удовольствие. И вообще было приятно идти строем, днем.
На аэродром подскока прибыли благополучно. Самолеты сразу же укрыли и замаскировали на опушке леса. Пока осматривали и дозаправляли самолеты, летный состав отдыхал. Можно было немного поспать, но мешали комары и мошкара. Хотелось пройтись по лесу, но нас предупредили, что там разбросаны мины-лягушки, оставленные немцами. Когда на такую мину нечаянно наступишь, она подпрыгивает и взрывается на уровне головы человека. Два военнослужащих из аэродромной команды во время подготовки к нашему приему подорвались на таких минах.
Настало время обеда.
В столовой я увидел генерала Дрянина, под начальством которого служил еще в 1937 году, генералов Волкова и Туликова.
Значит, мы не одни, с нами летят и другие части. Это придавало уверенность.
К нашим столикам подошел начальник связи дивизии майор Тарасенко и показал список грампластинок, которые будут передаваться нам по приводной на обратном пути, и предложил каждому заказать свою любимую песню. Я выбрал «Ой ты, русское наше раздолье». После обеда нас собрал командир полка подполковник Микрюков. Летный состав расположился прямо на траве у края аэродрома, и подполковник давал нам последние указания. В частности, он сказал, что каждый экипаж в отдельности о выполнении боевого задания докладывает в ставку Верховного Главнокомандующего. Такое сообщение еще раз подчеркивало важность боевого задания, и каждым из нас владело единственное желание: во что бы то ни стало выполнить боевую задачу Верховного Главнокомандования и доложить о ее выполнении.
Командир дал также ряд деловых советов технического порядка и пожелал успешного выполнения боевой задачи. И никто из нас, конечно, не мог предполагать, что эта беседа окажется для нашего командира полка последней…
Незадолго перед вылетом в небе показался немецкий самолет. Он приближался к нашему аэродрому. Ясно было, что это разведчик.
— Ну, сейчас ему амба, — решили мы. — Сейчас появятся наши истребители…
Но истребители почему-то не появлялись, зенитки тоже не стреляли: то ли действовал приказ не демаскировать себя, то ли их вообще не было. Разведчик спокойно пролетел над аэродромом и ушел восвояси. Теперь, надо полагать, пожалуют немецкие бомбардировщики. Правда, наши самолеты замаскированы, но эта маскировка может ввести в заблуждение разве только неопытного наблюдателя.
До начала запуска моторов остается полчаса, но все уже сидят на своих местах. Нас мучает нетерпение — скорее бы оказаться в воздухе! Совершенно очевидно, что гитлеровцы не заставят себя долго ждать.
Командир расхаживает у места старта, поглядывая на часы. Вдруг кто-то не выдержал, запустил моторы. Как по команде, запустили моторы и остальные, хотя до вылета оставалось еще минут двадцать пять. Солнце уже клонилось к горизонту. Понимая опасность дальнейшего промедления, командир махнул флажком, и взлет начался. Самые напряженные минуты… Летящие тревожно мгновения…
Мой самолет стоял на восточной окраине аэродрома, оттуда хорошо было видно на фоне заката, как взлетают самолеты. Наш полк взлетал первым.
Подруливаю, к старту и я. Вот взлетел один самолет, другой. Натужный рев моторов, длиннее обычного разбег по травянистому полю — впечатление такое, будто с тяжелой ношей бежишь в гору. Третий взлетает, оторвался. Но что это? Под фюзеляжем вдруг возник длинный дымный хвост. На фоне красного закатного зарева выглядело всё это очень рельефно и зловеще.
Судя по всему, загорелся один из подвесных баков.
Летчик Садовский мгновенно сбросил его и посадил самолет на фюзеляж за пределами аэродрома.
Самолеты пока выпускали в один ряд, но вот кто-то вырулил параллельно старту и пошел на взлет. К тому месту сразу же подбежал один из командиров, и взлет продолжался в два старта. Общее у всех стремление — скорее в воздух.
Я на старте. Полный газ — и на взлет. Чуть правее и впереди взлетает второй самолет. Оторвались — и будто сто пудов с плеч. Состояние такое, словно выбрался из давки и толкотни на свободное пространство.
До линии фронта очень близко, а еще светло. Надо набрать необходимую высоту по большому кругу, подождать, пока стемнеет, а потом уже ложиться на курс.
Нетерпеливость наша оказалась оправданной. Не успел оторваться последний самолет, как налетели немецкие бомбардировщики и искромсали поле аэродрома. Всю ночь люди из БАО[12] и техсостав забрасывали воронки, ровняли поле. А наутро снова налёт, и опять взлётное поле искорежено.
Для лучшей ориентировки командование задало маршрут с выходом в районе города Штольца к Балтийскому морю, затем вдоль побережья до гавани Штеттина[13], дальше по Одеру до самого Берлина. Я попросил разрешения у командира полка лететь знакомым мне до войны маршрутом, по которому я летал в мирное время. Командир полка Микрюков наш маршрут утвердил.
Сразу же после взлёта мы пошли с набором высоты, пока не достигли потолка. Погода была на моем маршруте безоблачная, только легкая дымка скрадывала очертания наземных ориентиров. Настроение было бодрое, деловое. Но заботила мысль о горючем — хватило бы. Включил питание из подвесных баков, и после того как по расчету они должны были исчерпаться, держал руку на кранике переключения еще минут двадцать — до полной их выработки, до перебоев в моторах. Это был маленький риск, зато я сэкономил горючее.
Подвесные баки сброшены. Сократился вес, уменьшилось лобовое сопротивление. Всё бы хорошо, но почему-то начало падать давление масла в левом моторе. Я знал, что это бывает в двух случаях: либо в системе утечка масла, и тогда мотор может заклинить, либо просто отказал манометр. Проверить это можно, переведя винт с большого шага на малый и обратно, дождавшись, когда стрелка манометра остановится на нуле. Если винт переводится, значит, всё в порядке, отказал манометр, а это не велика беда; если не переводится — то масла в системе нет и придется, грубо говоря, топать на одном моторе. О возвращении не может быть и речи, летим дальше, хотя и точит червячок сомнения: «Вдруг всё-таки утечка? Тогда домой на одном моторе до рассвета не дотянем, собьют за линией фронта…»
Приближаемся к цели. Высота около восьми тысяч метров. Идем в кислородных масках. Долгое пребывание в них обычно утомляет.
Спрашиваю членов экипажа:
— Ребята, в случае чего, как будем вести себя?
Никто не переспрашивает, что я имею в виду, понятно и так. Первым отзывается Максимов:
— Я думаю, парашюты нам будут ни к чему. Уж если что, так по-настоящему… И вообще парашют мне мешает, я его отцеплю, пожалуй…
— Я свой тоже отцеплю, — сказал Рогозин. — Удобней будет с прицелом работать.
В щель приборной доски мне видно, как штурман оставил парашют на сиденье, а сам полез в нос самолета к прицелу. Тогда и я расстегнул карабин и снял с плеч лямки парашюта.
Над Штеттином рыщут лучи прожекторов и рвутся снаряды. Через некоторое время лучи и разрывы
