снарядов протянулись полосой до самого Берлина, как бы указывая путь. Это идут наши самолеты.
Мы над окраиной Берлина. Нас пока не замечают. Идем дальше, к центру. Неужели проскользнем незамеченными? И вдруг лавина огня: выше, ниже, справа, слева, кругом снаряды. Огонь не прицельный, а заградительный. Выдерживаю курс. Максимов кратко, спокойно отмечает взрывы снарядов вблизи нас. Штурман уточняет направление на цель. Время, кажется, остановилось. Ни суеты, ни лишнего слова. Наконец послышались долгожданные щелчки пиропатронов бомбосбрасывателей.
С последним щелчком делаю боевой разворот со снижением. Как-то сразу легче становится, когда бомбы уже сброшены и можно свободно маневрировать.
Боевой разворот всего несколько секунд. Но в адском огне создается впечатление, будто этот разворот показывают в кино на замедленной пленке. Очень медленно разворачивается самолет. Бомбы сброшены. Цель поражена. Задание выполнено. Но напряжение возросло еще больше. Только бы выйти из огня. Развернуться и минуты две по прямой — и всё останется позади. Но пока я в развороте, а вокруг блестки разрывов снарядов, и в каждом разрыве таится смерть. Прямая. Еще минута, еще…
Разрывы снарядов становятся реже. Разрывы всё отстают, отстают, и, наконец, мы вышли из сферы обстрела. Снаряды вокруг нас уже не рвутся. Подаю команду осмотреть свои рабочие места и самолет. Стрелка манометра, показывающая давление масла в левом моторе, я только сейчас заметил, замерла на нуле. Надо проверить, есть ли в баке масло. Винты переводятся, значит, всё в порядке, просто отказал прибор.
— Максимов, доложи Верховному Главнокомандующему и на командный пункт: «Задание выполнено, цель поражена».
— Есть, доложить и на командный пункт!
После предельного напряжения наступает реакция. Во рту так горько, будто проглотил порошок хинина. Горло сжимают спазмы, дышать трудно. Надо снизиться, чтобы хоть немного отдохнуть от кислородных масок.
Снизились до полутора тысяч метров, сняли маски, выпили кофе. У нас с собой были галеты и бутерброды, но есть не хотелось. Набил трубку табаком, «Золотое руно», с наслаждением затянулся. Теперь не напороться бы на какой-нибудь крупный город, плотно прикрываемый зенитной обороной. Отдохнув немного, мы снова пошли на набор высоты, надели маски. До дома еще так далеко, а на большой высоте расход горючего меньше.
И всё-таки мы напоролись на зенитки. Причем огонь велся прицельно, снаряды всё время рвались вокруг нас. В подобных случаях испытываешь какую-то наивную досаду: вот они стреляют, а ведь я их не трогаю. Над целью — другое дело, там массированный заградительный огонь — явление как бы естественное.
Продолжаем полет на самом экономичном режиме. Понимаю, что при этом нас наверняка застанет рассвет по эту сторону линии фронта, то есть над вражеской территорией, и есть риск быть атакованным истребителями. Но если прибавлю скорость, то сильно увеличу расход горючего. Лучше медленней, но вернее.
— Товарищ командир, включитесь на приводную! — кричит Вася.
Включаюсь и слышу мою любимую, напевную:
Я расчувствовался — и от самой песни, и от заботы службы связи, которая не забыла нашу просьбу. Приятно было сознавать, что земля всё время думает о тебе.
Рассчитав наши возможности, я сообщил командованию, что садиться буду не на запасном аэродроме, а на основной базе. Материальная часть работала прекрасно, и мы с экипажем готовились в который уже раз отблагодарить наших дорогих товарищей техников, неутомимых тружеников. Мы еще не знали, да и не могли знать, что по возвращении не до того нам будет…
Добрались до базы. Вот и родной аэродром. Настроение бодрое. Идем на посадку. Сели хорошо, зарулили на стоянку. Значит, дома. Всё уже позади. Выключаю моторы. На крыло вскакивает механик, — не моего экипажа, «чужой», — всё ли в порядке? Киваю, пытаюсь вылезти, а руки и ноги не действуют. Отказали. Механик, заметив это, перепугался, позвал на помощь товарищей. Те подумали, что я ранен, стали вытаскивать меня из кабины.
— Не надо. Я здоров. Так что-то…
Давали себя знать и длительность полета (9 часов 40 минут), и перенапряжение. Посидев еще немного в самолете и выпив из термоса оставшийся кофе, я сошел на землю.
Техсостава моего экипажа не было. Вопреки обычаю, встречали нас другие техники. Благодарить было некого, и мы, отдохнув немного, пошли на КП.
Мы надеялись, что нас будут поздравлять с выполнением боевого задания, как бывало раньше, но все ходили какие-то понурые, даже отворачивались. В недоумении я спросил:
— В чем дело? Что случилось? Почему вы все такие мрачные?
И мне сказали… Произошло непоправимое несчастье. Погибли люди. Погиб всеобщий любимец, командир дивизии генерал Новодранов. И не он один… Меня как громом поразило это известие. Снова ноги и руки перестали слушаться, и я сел на первый попавшийся стул.
Невероятно! Мы летали в самое пекло — и живы, а они оставались на земле и… погибли.
…Как только командованию стало известно, что все экипажи выполнили боевое задание и благополучно возвращаются, генерал Новодранов приказал обслуживающему персоналу перелететь на основную базу. Первым рейсом дивизионного ЛИ-2 улетели работники вспомогательных служб и заместители командиров. Командиры частей, начальники штабов оставались на месте и продолжали руководить полетами. Когда экипажи миновали линию фронта, вторым рейсом улетели оставшиеся. На базу они не прибыли. Были организованы поиски, нашли обгоревшие остатки самолета…
Подробности остались неизвестными: то ли самолет взорвался, то ли его атаковали истребители.
Кроме генерала Новодранова, погиб его заместитель и друг, с которым он вместе кончал летное училище и воевал в Испании, на Финской, — полковник Щеголеватых. Лишились мы подполковника Микрюкова, который давал нам вчера последние указания. Не стало начальника штаба подполковника Филимонова и начальника связи дивизии майора Тарасенко, вчера так любезно предлагавшего нам выбрать любимую мелодию для исполнения по приводной. Потеряли мы высокого класса специалиста, учителя и наставника технического состава полка инженер-майора Петренко. Погиб умелец и трудяга моего самолета Котов, погиб весь экипаж Садовского, который из-за возникшего пожара прекратил полет и сел на фюзеляж, погиб и экипаж ЛИ-2 — летчик капитан Гордельян и штурман капитан Путря и много технического состава полка — всего более сорока человек.
Тяжелые, трагические утраты. Вместо ликования по поводу отлично выполненного боевого задания весь летный состав погрузился в глубокий траур…
Но на войне как на войне. Горе не должно было помешать выполнению долга. Надо было жить и бороться, наносить поражения врагу.
Геббельс и его пропаганда давно «похоронили» нашу авиацию, и после налета в иемецких газетах появилось сообщение, что, дескать, к Берлину пыталась прорваться… английская авиация. Англичане опубликовали опровержение: в ночь с 29 на 30 августа английская авиация не летала над территорией Германии. А 31 августа все центральные газеты сообщали об этом полете. В частности, в газете «Правда» за 31 августа крупным шрифтом набран заголовок: «В ночь на 30 августа наши самолеты бомбардировали военно-промышленные объекты Берлина, Кенигсберга, Данцига, Штеттина». В этом же номере под заголовком «Налет на Берлин» сообщаются подробности налета, упоминаются люди и нашего полка.
Для советских людей сообщение об этом налете было преисполнено особого смысла. Жестокий враг рвется вперед, фашистский сапог топчет их родную землю, но возмездие грядет, возмездие неизбежно, бомбовые удары по глубокому тылу противника — это только начало, предвестие будущей победы.
