Констан Прево встал на ноги, отряхнул колени и заговорил с мистером Лайелем.
— Мосье Прево спрашивает, есть ли у вас покупатель на этого плезиозавра, — объяснил тот. — Если нет, то он хотел бы приобрести его для музея в Париже.
Я уронила лезвие и села на пятки.
— Для Кювье? Мосье Кювье нужен один из моих плезиков? — У меня был настолько ошарашенный вид, что оба они не смогли удержаться от смеха.
Маме не составило никакого труда стащить меня на землю с того облачка, на котором я парила.
— Сколько французы платят за антики? — захотела она узнать через минуту после того, как приезжие отправились обедать в «Три чаши». — Они раскошелятся или же будут гоняться за дешевизной еще пуще англичан?
— Не знаю, мама. О цене мы не говорили, — солгала я. Найдется и лучшее время сказать ей о том, что я согласилась продать плезика всего за десять фунтов — настолько растрогал меня француз. — Мне не важно, сколько он заплатит, — добавила я. — Просто теперь я знаю: мосье Кювье очень хорошего мнения о моей работе. Для меня это уже достаточное вознаграждение.
Мама, стоя в дверном проеме, подалась вперед и смерила меня многозначительным взглядом:
— Значит, ты называешь этого плезика своим, да?
Я нахмурилась, но не ответила.
— Его нашли Деи, разве не так? — продолжала она, как всегда беспощадная. — Они его нашли и выкопали, а ты купила его у них — так же, как мистер Бакленд, лорд Хенли или полковник Бёрч скупали у тебя образцы и называли их своими. Ты стала коллекционершей, как они. Или барышницей, потому что ты его перепродаешь.
— Это несправедливо, мама. Я всю свою жизнь была охотницей. И я сама нашла большинство своих экземпляров. Не моя вина, что Деи нашли всего один и не знали, что с ним делать. Если бы они его извлекли, очистили и продали, он был бы их. Но они этого не захотели, потому и обратились ко мне. Я присматривала за их работой и заплатила за нее, но плезик теперь у меня. Я несу за него ответственность, а значит, он мой.
Мама провела языком по зубам:
— Ты говорила, что не получаешь признания от тех, кто называет антики своими, купив их. Из этого следует, что ты скажешь французу поставить на этикетке имена Деев рядом с твоим, когда плезика выставят в Париже?
— Не скажу, конечно. Да меня и саму на этикетке не упомянут. Никто другой такого никогда не делал, — сказала я, пытаясь отвлечь маму от спора, потому что понимала: она права.
— Может, различие между охотником и коллекционером не столь уж и велико, как ты расписывала его все эти годы.
— Мам! Ну почему тебе хочется говорить обо всем этом, когда я только что получила хорошую новость? Не могла бы ты перестать?
Мама вздохнула и поправила чепец, готовясь вернуться за стол, к покупателям.
— Все, чего желает мать, — это чтобы ее дети как следует устроились в жизни. Все эти долгие годы я видела, что ты беспокоишься о признании своей работы. Но было бы лучше, если бы ты беспокоилась об оплате. Это ведь главное, да? Антики — это бизнес.
Хоть я и знала, что говорит она, желая мне только добра, слова ее терзали мою душу. Да, я нуждалась в том, чтобы мне платили за то, что я делала. Но окаменелости стали теперь для меня значить больше, чем деньги, — они стали целью жизни, целым каменным миром, частью которого была и я сама. Иной раз я даже думала о собственном теле после смерти, о его медленном превращении в камень тысячи лет спустя. Что бы такое кто-нибудь мог сделать из меня, если бы выкопал?
Но мама была права: я стала частью не только охоты и поисков, но и купли-продажи, и то, чем я занимаюсь, больше не было столь ясным, как прежде. Может быть, такова была истинная цена моей славы.
Больше всего на свете мне хотелось подняться по Сильвер-стрит к коттеджу Морли, усесться в столовой сестер Филпот за стол, загроможденный костями окаменелой рыбы мисс Элизабет, и разговаривать с ней. Бесси грохнула бы передо мной чашку чая и грузно пошла бы прочь, а мы смотрели бы, как меняется свет над Голден-Кэпом. Я подняла взгляд на акварель, которую мисс Элизабет нарисовала и подарила мне незадолго до нашей размолвки, — деревья и коттеджи на переднем плане, холмы, тянущиеся вдоль берега, размываются в мягком свете по мере их удаления от зрителя. Людей на этой акварели видно не было, но у меня часто возникало такое чувство, словно я где-то там, просто вне поля зрения, занятая поисками антиков на берегу.
Следующие два дня я была занята с мистером Лайелем и мосье Прево, водя их по берегу, чтобы показать, откуда появились звери, и научить их, как находить другие антики. Ни у кого из них не оказалось должной зоркости, хотя они и нашли несколько аммонитов. Даже тогда моя удача оказалась при мне, потому что прямо у них на глазах я нашла еще одного ихтиозавра. Мы стояли на утесе рядом с тем местом, откуда был извлечен другой ихтиозавр, как вдруг я углядела часть челюсти и зуб чуть ли не под ногой у француза. С помощью молотка я отколола пластины камня, открыв глазницу, позвонки и ребра. Это был хороший экземпляр, за исключением хвоста, который выглядел так, словно по нему проехалось колесо телеги. Признаюсь, большим удовольствием было взять в руки молоток и выставить эту тварь напоказ прямо у них на глазах.
— Мисс Эннинг, вы воистину волшебница! — воскликнул мистер Лайель.
Мосье Прево тоже был впечатлен, хотя не мог сказать этого по-английски. Я ничуть не горевала из-за его неспособности говорить по-нашему, потому что это означало, что можно получать удовольствие от его общества, не беспокоясь о том, что бы такое могли означать его милые слова.
Им хотелось увидеть как можно больше, так что мне пришлось нанять Деев, чтобы они выкапывали нового ихтика, пока я водила их к кладбищу аммонитов, что на Монмутском взморье, и дальше, к заливу Пинхей, чтобы поискать там криноиды. Только когда они отправились в Веймут и Портленд, я освободилась наконец, чтобы вернуться к плезику. Мне надо было отчистить его быстро, потому что мосье Прево собирался уезжать во Францию через десять дней. Приходилось работать днем и ночью, чтобы его подготовить, но дело того стоило. Вот так устроено это ремесло: на протяжении нескольких месяцев, пока я охочусь на берегу, каждый день в точности похож на предыдущий, если не считать изменений в погоде. Потом один за другим являются три монстра и двое незнакомцев, и мне вдруг приходится вообще забыть о сне, чтобы завершить подготовку экземпляра.
Может быть, из-за того, что я все время проводила в мастерской, пока не закончила все дела с плезиком и не уехали гости, мне оставалось неизвестным то, о чем уже знали все в Лайме. Однажды утром маме пришлось крикнуть мне, чтобы я вышла наружу.
— Что такое, мама? — пробормотала я, убирая с глаз волосы и оставляя следы глины у себя на лбу.
— Вон идет Бесси, — сказала мама.
Вверх но Кумб-стрит шла служанка сестер Филпот. Я бросилась вслед и догнала ее, когда она уже готова была войти в булочную.
— Бесси! — окликнула я ее.
Та повернулась и, увидев меня, что-то невнятно проворчала. Мне пришлось схватить ее за руку, чтобы не дать ей скрыться внутри.
Бесси выкатила на меня глаза.
— Чего тебе?
— Вы вернулись! Вы… Они… С мисс Элизабет все в порядке?
— Слушай, Мэри Эннинг, — сказала Бесси, повернувшись ко мне. — Оставь их в покое, ясно? Тебя им меньше всего хотелось бы видеть. И близко не подходи к Сильвер-стрит!
Бесси я всегда была не по нраву, так что ее слова ничуть меня не удивили. Мне просто надо было выяснить, правдивы ли ее слова. Пока она говорила, я пыталась читать у нее по лицу. Она выглядела встревоженной, нервной и злой. И не смотрела мне в глаза прямо, но все время вертела головой из стороны
