Но Александра Лукьяновна чувствовала: не скуки ради было послано это письмецо по ее довоенному адресу. Кто-то настойчиво искал ее. Кому-то она была нужна…
Работала теперь Александра Лукьяновна сестрой в приемном покое городской больницы. Называли ее почему-то сиделкой, хотя целый день она была на ногах.
Когда-то, сразу после войны, эта больница считалась окраинной, обслуживала она днепростроевцев и прибывающих на восстановление Днепрогэса рабочих, которые жили на правом берегу. В сорок шестом, когда Кондрашева впервые попала сюда, в больнице еще много фронтовиков работало: врачей, фельдшеров, сестер. Сам главврач в недавнем прошлом был хирургом полевого госпиталя. Он с интересом взглянул на симпатичную девушку в грубой солдатской шинели, скользнул опытным взглядом по неподвижной руке, покоящейся на черной перевязи, и предложил гостье стул.
— Согласна на любую работу, — упреждая возможный отказ и продолжая стоять, сказала девушка.
Главный врач разглядывал посетительницу. У него в госпитале много было помощниц, но чтобы такая юная и на передовой?.. А в том, что девушка была на фронте в самом пекле, главврач не сомневался.
— Все больницы в городе обошла, — напомнила о себе девушка, — ваша последняя…
Сказала и со вздохом отвернулась к окну, за которым виднелись пустынные по поздней осени поля, погуливал пахнущий предзимьем ветер, бренчала жестяная стрела-указатель: «Днепропетровск — 80 км».
— Туда возвращаться? — спросила девушка, продолжая неподвижно смотреть в окно.
И столько в этом невольно вырвавшемся у нее вопросе слышалось горечи и отчаяния, что врач сразу же переспросил:
— Куда возвращаться?
— А-а, — скривилась она.
— Ну-ка, садись, рассказывай…
Девушка поколебалась, но глаза у главного были добрые, смотрели с живым участием, и она тоже смягчилась; присела на краешек расшатанного канцелярского стула. Расстегнув верхние крючки шинели, стала рассказывать.
Мало веселого было в ее истории.
Быстро пролетели первые радостные дни Сашенькиного возвращения домой. О смерти отца она узнала, еще находясь в Тбилисском госпитале. Было это осенью сорок третьего, когда освободили ее село Вороново. Может быть, потому что раньше узнала об отцовой кончине или потому, что видела столько жестоких, несправедливых смертей на фронте, свидание с могилой отца перенесла спокойнее, чем предполагала раньше.
Мать здорово сдала за эти годы, досталось ей от немецких властей и холуев. Попробуй не сдай вовремя молока, мяса, яиц — так и сыпятся угрозы: «Еще ответишь за дочку! Знаем, где служит!» Все, что было нажито в довоенные годы, пошло прахом, выменивалось на лекарства отцу, шло на взятки полицаям и старосте, чтобы не упоминали о Сашеньке, не угнали в Германию старшую Тасю.
Судили-рядили на семейном совете, как быть теперь с Сашенькой, к какому делу пристроить. А что придумаешь? Инвалид, вторая группа: рука не двигается.
Саша сходила в военкомат. Офицер говорил с ней, и отводил глаза в сторону. Безрукого мужчину он мог бы еще устроить сторожем, а что предложить шестнадцатилетней девушке?
Целыми днями бродила по разбитому Днепропетровску Сашенька. Люди вокруг были заняты делом. Одни разбирали завалы, другие ремонтировали трамвайные пути, мостили улицы. А она?
Пошла в райком партии. Молодой энергичный секретарь в синей диагоналевой гимнастерке усадил ее на стул:
— Чаю хочешь?
Девушка отрицательно покачала головой. Во многих учреждениях ее встречали уважительно, внимательно, но вот работы подобрать не могли.
— Может, на машинке печатной станешь учиться? Девушка молчала, опустив голову.
— Ну и что? — неуверенно говорил секретарь. — Можно и одной рукой…
Зазвонил телефон. Секретарь поднял трубку.
— Слушаю. Что? Уголь для курсов? Я же на прошлой неделе распорядился! Слушай! Алло! Алло! Слышишь, да? Мы тебе — с углем, а ты нам дивчину прими на курсы. Хорошая дивчина, фронтовичка. Коммунист. Ну и что? Как, прием закончен? Она только из госпиталя! Во-во. Это другой разговор.
Так совсем неожиданно Кондрашева попала на курсы счетных работников. Все-все рассказала она седому главврачу. Как жила в шумной коммунальной квартире, как училась обслуживать себя одной рукой: шить, штопать, стирать, готовить обед, одеваться.
…Не налаживалась у нее жизнь и после окончания курсов. В торговой конторе, куда ее направили работать, она не находила себе друзей. Разговоры конторских служащих крутились вокруг «достать», «выбить», «провернуть». Кондрашеву побаивались.
Вскоре Сашенька ушла из конторы. Может быть, она сделала неверный шаг, проявила слабость, но она не знала, как доказать свою правоту, как обличить прихлебательство, делячество. Временами она порывалась позвонить секретарю райкома, который устраивал ее на курсы, рассказать все начистоту. Однажды даже пришла в его приемную. Там сидело много солидных озабоченных людей с портфелями. Мелким, незначительным показалось ей собственное дело. Люди восстанавливали заводы, фабрики, отстраивали город, а она — со своими торговцами.
Сашенька приехала в Запорожье, где жила тетка. Ходила по городу, который тоже лежал весь в руинах, читала объявления. Всюду требовались рабочие руки. Руки, но не рука. В торговлю она решила не возвращаться. У нее есть свое дело: она — медик. Будет помогать людям, как раньше. И всем будет хорошо. Купила в аптеке бинты, шприц. В развороченной фугасом витрине универмага подобрала набитый опилками манекен. Притащила все это домой. Тетка испугалась поначалу, а потом поняла племянницу. Сашенька училась делать перевязки, уколы…
Но в больницах, куда она приходила, ей по-прежнему отказывали: «Медсестра с одной рукой? Извините, девушка, не можем».
Принял ее на работу седой главврач дальней правобережной больницы.
Письмо, о котором рассказывала подруга детства, не оставляло в покое Александру Лукьяновну. Отдежурив положенное время в больнице, она забежала домой, переоделась и поехала в речной порт. По Днепру до ее родного села была самая короткая дорога.
Кто же мог написать ей письмо? Комполка Кравцов? Он с ней раз всего и заговорил, когда медаль вручал. Котляров из медсанбата? Поди, забыл старый ворчун одну из своих помощниц, которой все объяснял про берцовую кость да из чего состоит предплечье. Носаченко погиб, Майоров погиб, Ваня Сподобцев погиб, — жена его приезжала из Синельникова, расспрашивала, где могилу искать. Абгарян умер от ран, Соломаха погиб тогда же в перестрелке… Ее поручители. Политотдел тогда их рекомендации утвердил. Так и стала она в пятнадцать лет коммунисткой.
Плескалась серебристая вода за бортом, убегали зеленые обрывистые берега.
На теплоходе, курсирующем по местной линии, все пассажиры постоянные. С любопытством рассматривали они незнакомую женщину, у которой к белой шелковой блузке была прицеплена разноцветная наградная колодочка.
— Воевала, значит, — произнесла сидевшая напротив пожилая колхозница.
Александра Лукьяновна молча кивнула головой.
Женщина не сводила взгляда с ее неподвижной руки.
— Хорошо, хоть сама живая, — заметила старуха.
Александра Лукьяновна смущенно улыбнулась.
— Другой раз сама не верю, что живая. Проснусь среди ночи и трогаю себя.
— Господи, — вздохнула старуха. — Бедненькая… Дети-то есть?
— Внучка в школу пошла, — похвасталась Александра Лукьяновна. — Две дочки. Старшая — фельдшер, младшая — десятилетку заканчивает. Зять непьющий, муж домосед. А вы говорите «бедненькая».
