Со своим будущим мужем Александра Лукьяновна встретилась весной тысяча девятьсот сорок шестого года в той самой больнице, куда ее приняли на работу.
Как-то вызвал ее главврач.
— Там одного привезли, тяжелого. Ты уж похлопочи возле. Наш брат, фронтовик…
Сашенька пошла в палату, поглядела. Бледное, измученное лицо, синяки под глазами, не ходит, кормят из ложечки. Тяжелое ранение в живот. Полтора года по госпиталям.
Так стала неотлучной сиделкой при бывшем пулеметчике Вене Сидорове медсестра Сашенька.
«И нянька, и мамка», — шутили больные.
Когда Веня спал, сестра подолгу глядела на него. И, странное дело, находила в нем сходство со своими бывшими однополчанами. Веня звонко, совсем как новобранец Ермолаев, выговаривал «гэ». Когда Веню брили, он смешно, как Сподобцев, выпячивал щеку. А чуть окреп, стал при разговоре жестикулировать руками, совсем как Алеша Абгарян.
— Я столько думаю о тебе, — тихо, чтобы не услыхали соседи по палате, шептал Сашеньке Веня.
— А я о тебе, — отвечала ему медсестра.
Они надолго замолкали, с благодарностью думая о судьбе, которая свела их вместе.
— Как же мы будем? — спрашивал Веня. — Ведь я же неполноценный человек, считай, полчеловека.
— Ты — полчеловека, — улыбаясь, шептала Сашенька, — я — полчеловека. Вот и выходит: один настоящий человек.
В больницу на имя Вени Сидорова прибыли две награды: орден Славы и медаль «За отвагу».
С наградами на свежевыглаженной гимнастерке, опираясь на палочку и на плечо медсестры, вышел бывший пулеметчик солнечным весенним днем на шумную улицу и едва не задохнулся от свежего ветра.
— Куда? — спросил он Сашеньку.
— Как куда? — удивилась она. — У нас же прямо дворец: целых шесть квадратных метров!
Теплоход причалил к пристани, и Александра Лукьяновна, узнав, когда обратный рейс, заторопилась на берег. По дороге ей встречались люди, кивали, она отвечала, было приятно вспомнить добрую сельскую привычку здороваться со всеми подряд.
Хутор, где жили Кондрашевы до войны, снесли, одни семьи выехали в город, другие перебрались на центральную усадьбу колхоза. Знакомых найти было непросто. Она заглянула в один двор, другой, наконец нашла старого почтальона, который работал на почте сразу же после войны.
— Фамилию-то вашу хуторскую помню, — сказал дедушка. — А письмо разве упомнишь… Где какое письмо солдатское осталось, все детишки забрали.
— Следопыты, — подсказал кто-то из подошедших соседей.
— Во-во, — поддержал старик, — сходи-ка в школу…
Письмо лежало под стеклом среди таких же пожелтевших листков. Вынуть его оказалось нелегко. Пока мальчики бегали за отверткой, Александра Лукьяновна достала из сумочки очки и склонилась над стеклом.
«Дорогая Сашенка!» — с трудом разобрала она два первых слова, и комок подкатил к горлу: «Абгарян, живой!» Ей подали стул, принесли воды.
Вернулись с отверткой мальчишки. Вынули стекло. Сухая выцветшая бумага крошилась в пальцах. Буквы выгорели. Даже остроглазые ребята не могли ничего разобрать. Сколько лет пролежало оно тут?! Ни конверта, ни адреса. На обратной стороне листа сохранилась единственная перенесенная туда фраза: «… если ты жива, Сашенка». И подпись: «Айказ Абгарян».
Ребята проводили гостью до самой пристани.
Теплоход отчалил. Мальчики и девочки махали руками.
— Я его найду! — крикнула женщина, прижимая к груди сумочку с письмом.
— Ду-у! Ду-у-у! — протяжно повторил гудок теплохода.
И сигнал этот прозвучал громко, внушительно, соединяя ближние и дальние берега.
Здравствуй, Снежеть!
Собираясь сходить с поезда в Карачеве, Доронин заранее вынул из-под сиденья чемоданчик и, простившись с соседями по купе, стал пробираться к выходу.
На зеленых улицах городка он узнавал многие дома, скверики. Невелик городок: вот и окраина. Доронин разулся, туфли шнурками связал, перекинул через плечо. Вспомнилось вдруг, как босиком бегал из своего села в карачевскую десятилетку. Семь верст от села босиком с ботинками на плече — обувку берег.
В полях голубел лен, желтела рожь, дрожали в зеленом мареве березовые перелески, за дальними буграми передвигались пыльные облачка: грузовики бегали, сновали комбайны. Припекало. Доронин смахивал пот со лба, с кончика носа. Сзади засигналила автомашина. Ходок посторонился. Притормаживая, пыля, вперед проехал вездеход.
— В Бугровский? — высунулся мужчина в светлой с дырочками шляпе.
Доронин скорее догадался, чем узнал директора здешнего совхоза.
Шофер рулил лихо. Сзади крепко потряхивало. Доронин поглядывал в окошко. Пейзаж тот же: бугор да бугор. И название поселку недолго выдумывали: Бугровский.
Еще раз притормозили. Метрах в десяти, на взгорке, стояла не по-будничному одетая тетка и, прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, смотрела на дорогу. Крепдешиновое, модное когда-то платье неуклюже свисало с ее худых плеч. Голова была покрыта розовой косынкой.
— Со станции? — крикнула она. — Брянский был?
Доронин открыл дверцу.
— Прошел брянский.
— Не видали, военный не сходил? — Тетка вглядывалась в приезжего. — Никак Володька Доронин, Петров брат?
И приезжий узнал женщину: Потапова Мария, с ее мужем воевали рядом.
— Не видал сына мово?
— Он все служит?
— Слу-ужит, — ответила женщина. — Ты заходи, Владимир Федрыч, на часок. Витька будет радый, отца вспомянете. Ну, ехайте, я еще подежурю…
Некоторое время, пока машина не скатилась в лог, Доронин видел в заднем стекле застывшую на взгорке женскую фигуру. Вот так и его мать выглядывала в сорок пятом. Теперь что: не сегодня, так завтра приедет, а тогда — иди знай…
— Значит, Петра Федоровича брат, — оживился директор. — Как я сразу не скумекал, одно же лицо. А Петро теперь в поле, уборка. И сыновья с ним. Повезло Петру на сыновей — четверо! А вы надолго к нам?
— Месяц отпуска…
Машину сильно тряхнуло — колесо попало в выбоину. Гостя подкинуло так, что он достал макушкой до трубки тентодержателя.
— Беда с дорогами, — как бы извинился директор, — рук не хватает: ферму строим, клуб, памятник воинам хотим обновить. Вы, случаем, не строитель?
— Литейщик, — ответил Доронин. — Инженер-литейщик.
— Жаль, — полуобернулся директор, — я уж, грешным делом, хотел подрядить на месячишко. Что ж, тогда отдыхайте. Хороши сейчас зорьки на Снежети!
Доронину вспомнилась серебристая змейка реки, которая брала здесь исток, душное безветрие низких берегов и камышовых зарослей, представил на миг раскаленный диск солнца, выкатывающийся туманным
