принятых от Эллы Федоровны детях: Вовы — семи лет, Лили — пяти, Жанны — двух лет.
— Ну вот, еще трое сирот, — сказал один из бойцов.
— Да погоди ты отпевать, — возразил другой, приникая ухом к груди военфельдшера, — кажется, дышит…
Когда началась Великая Отечественная война, жена кадрового офицера Элла Федоровна Ратушняк с тремя малышами двинулась в толпе беженцев через донецкие и донские степи на восток, а потом повернула на юг, к Кавказу, где до войны служил муж и где она сама работала фельдшером в одном из воинских госпиталей. Во время тяжелых переходов под беспрерывными бомбежками в женщине созрело решение вступить в действующую армию. Именно тогда произошел у нее памятный разговор с комиссаром районного военкомата.
— У меня звание военфельдшера, — заявила Ратушняк, — мое место в действующей армии.
Военком полистал документы.
— Что вы мне голову морочите, у вас же трое детей.
— Вот я и хочу на фронт, чтобы защитить их.
— Без вас защитят.
— Я от самого Мариуполя бегу. Дальше некуда, дальше — горы. Вот и пойду ему навстречу, фашисту, а дети мои останутся здесь. И будьте уверены, живая я его к детям не пропущу!
— Успокойтесь, — сказал военком, — я ведь против вашего желания ничего не имею. У меня вот даже распоряжений куча — искать медработников и направлять в формирования, которые следуют на фронт. На передовой медики во как нужны. — Он провел ребром ладони по горлу. — Но детей, детей-то куда?
— Я слышала, — сказала женщина, — что в Грозном есть детский дом, куда берут детей ушедших на фронт родителей.
На следующий день Элла Федоровна снова стояла перед комиссаром.
— Да, — сказал он, — такой детдом действительно существует, но призвать вас в действующую армию я не могу. За вами остается право подать рапорт о добровольном вступлении на службу.
Ратушняк протянула загодя написанное заявление…
Когда мама привезла Вову и меньших сестренок к большому трехэтажному дому, наполненному звонкой детской разноголосицей, и объяснила, что здесь они немножко побудут одни, а она скоро вернется, старший сын не удивился. Пока они мытарствовали по разбитым дорогам, он привык к маминым отлучкам. При этом исчезало что-нибудь из ее вещей: платье, платок, брошка. А появлялись хлеб, молоко, крупа…
Сестрам нравился этот большой красивый дом у подножия зеленого холма.
На следующий день Вова все выглядывал маму. Но дорога, петлявшая меж холмов, оставалась пустынной. Грустный и одинокий, стоял мальчик на открытой террасе. К нему не слышно подошел другой мальчик.
— Не кисни! — толкнул по-дружески. — Объявится. Они все говорят, что скоро вернутся, а сами — на фронт.
— А моя была в платье, — возразил Вова.
— Во дает, их же там сразу в шинели одевают. Пойдем, сейчас письма с фронта читать будут.
…В ста километрах от детского дома, спрятавшегося в тени огромных тутовых деревьев, стояли насмерть папы и мамы этих мальчиков. Четыре фашистские дивизии форсировали Терек в районе Моздока, и третью неделю пылали земля и небо между Моздоком и Малгобеком. Но к Грозному, где был детдом, фашисты не прошли.
В палате выздоравливающих одного из ростовских госпиталей, где находилась Элла Федоровна, радио не выключалось ни на минуту: боялись пропустить даже незначительную новость с фронта. Наши войска уже освободили Орел и Белгород, армия, где служила Ратушняк, прорвала оборону противника в Донбассе.
Элла Федоровна не захотела пользоваться костылями. Она двигалась по палате, опираясь на подаренную выписавшейся подругой ореховую палочку.
— Куда подашься после выписки? — спрашивали соседки.
— Как это куда? — удивлялась Элла Федоровна. — Туда же, на фронт…
— А дети? — сочувственно интересовались женщины.
— За них у меня душа спокойна. У нас, девочки, Родина такая, что не даст сирот в обиду. Я ведь сама с двенадцати лет без отца-матери росла. Советская власть меня выучила, специальность дала. А фашисты хотят лишить всего и меня, и моих детей.
Полк, куда Элла Федоровна прибыла после ранения, наступал в направлении Старобешево, пополняясь свежими силами на ходу. После первого же дня, проведенного в полковом медпункте, Элла Федоровна с горечью поняла, что ей дорого обойдется досрочная выписка из госпиталя: большого труда стоило удерживаться у операционного стола на раненой ноге в течение многих часов. Приходилось терпеть.
…С утра было тихо. В лощине, где пряталась медсанбатовская палатка, стоял густой туман. Не было видно даже кукурузного поля, которое начиналось сразу же за старой полевой дорогой. Расстояние между полем и палаткой не превышало пятнадцати — двадцати метров. Вечером, после боя, когда наступила полная тишина, к палатке долетело сухое шелестение кукурузных листьев. Во время боя кукурузу посекло пулями и осколками, и ветер доносил к палатке резкий, с кислинкой запах сочной зелени.
— Ну й пахнэ, як дома! — кряхтел бронебойщик Пивень, высовывая из палатки крупную забинтованную голову. — Я ж, хлопци, до вийны тракторыстом робыв. Як кукурудзу косылы, завжды качаны у радиатори варыв. Два круги по полю трактором обийду — качаны готови.
Военврач с вечера ушел добывать транспорт, чтобы эвакуировать тяжелораненых. Единственная санитарка, помогавшая в эти дни Элле Федоровне, по просьбе командира роты бронебойщиков заменила погибшую медсестру. Ратушняк осталась одна с четырьмя тяжелоранеными бойцами. До полуночи она перевязывала их, кормила тем, что находила в тощих солдатских вещмешках. Видно, из-за сильного обстрела к медсанбату не смогла прорваться полевая кухня, а может быть, ее разбило по дороге…
Утром, думая, чем бы покормить раненых, военфельдшер вспомнила слова бронебойщика о вареных початках кукурузы. Ратушняк тоже любила это нехитрое лакомство. «А ведь это выход, — обрадовалась она, — и кукурузное поле рядом».
Женщина взяла вещмешок и выбралась из палатки.
Свежий утренний воздух слегка кружил голову. Ратушняк глубоко, с удовольствием вдохнула в себя бодрящую влажную прохладу.
Такими же свежими, умытыми росой утрами их, студенток Харьковского медицинского техникума, когда-то возили в колхоз помогать на уборке урожая. Кажется, давным-давно это было, может, даже не с ней, Эллой, — так долго помнит она себя в сапогах, гимнастерке, грубого сукна юбке.
Как весело работалось будущим медикам на колхозных полях! Широко на просторе звенели их задорные голоса, столько нерастраченной энергии угадывалось в стремительных движениях ловких девичьих рук!.. Это была замечательная пора первых открытий, неясных еще надежд, загадочных робких свиданий… А в воздухе уже носилась гроза, клокотала в гражданской войне Испания, и студентки ходили проситься добровольцами…
Женщина углубилась в кукурузное поле. Когда впереди задвигались стебли, она не сразу смекнула, что в кукурузе пробирается человек. Он был в грязно-зеленом мундире с автоматом на изготовку. Враг был тоже немало ошарашен. Это обстоятельство и спасло Эллу Федоровну. В следующее мгновение она запустила в ненавистное лицо увесистый початок. Фашист упал, а потом, поняв, чем в него бросили, долго и злобно бил из автомата.
— Немцы! — крикнула Элла Федоровна, выбегая на дорогу.
Раненые уже услышали пальбу на поле.
— Трэба йты звидсы, сэстрычко, — сказал бронебойщик.
