было позволено…
Саша не дала ему закончить фразу: легко дотронувшись до его плеча, прекратила дальнейшее объяснение:
- Не нужно, Игорь. У меня сын, мой Коля, боевой парень, уже почти красноармеец, и муж на фронте.
Опечаленный и какой-то пришибленный, ушел в этот вечер Игорь в палату и долго не мог уснуть. Ведь он только об одном хотел просить ее - разрешить писать ей, сюда, на адрес госпиталя. Просто писать, потому что у одинокого человека есть такая потребность - хоть в письмах изливать свою душу перед тем, кому открылось сердце.
А на другой день Саша получила похоронку. Она пришла на работу, и по ее виду как врачи, так и больные догадались, что случилась, беда. Белая кожа ее лица приняла какой-то землистый оттенок, зеленые с искорками глаза не потускнели, а ожесточились - в них появился холодный, ледяной блеск отчаяния и скорби. Голос стал глухим, фразы короткими, слова сухими, деревянными. О похоронке сообщила только Варе. Варя - Борису Всеволодовичу и Игорю.
Как-то еще до этого в минуту откровения Саша и Варя говорили о семейной жизни, о счастье, о любви. На вопрос Вари, счастлива ли она, Саша тогда ответила:
- Как тебе сказать? Если скажу 'да', то это будет неправда. И 'нет' - тоже неправда. Словом, и 'да', и 'нет'. Семейная жизнь состоит из компромиссов. Живем мы с мужем мирно, тихо, ровно. Он человек неплохой, работник хороший, свое дело знает. В коллективе его уважали. Ко мне относится хорошо и, наверно, любит. Я его уважаю, ценю в нем доброту, ровный, покладистый характер. Колька к нему привязан, обожает отца. Я его, возможно, тоже любила в свое время. Конечно, если говорить откровенно, по- честному, он не идеал и не тот, о котором я мечтала. И той любви, возвышенной, той, какой бы хотелось, у меня нет и не было. Он часто выпивает. Часто и много. Из-за этого у нас бывают неприятные разговоры. Не скандалы, нет - я считаю, что скандалом делу не поможешь. Иногда мне жалко его. Все же как-никак - отец моего ребенка. А это большое дело - отец. Я вообще думаю, идеальная возвышенная любовь - редкость.
О смерти отца Коля узнал первым: похоронку принес почтальон, когда Саша была в госпитале. Коля вскрыл конверт и, забившись на кушетку, долго плакал. Наплакавшись, твердо решил: бежать на фронт и отомстить за отца. Он должен, обязан убить хоть одного фашиста. Он уйдет тайком от матери, оставив ей записку. Она у него добрая, мама Саша, она поймет его. Ведь он уже взрослый, а стрелять - дело нехитрое. Но потом оказалось, что мама тоже решила идти на фронт. Она сообщила об этом сыну в тот же вечер, когда прочитала похоронку, решила как-то сразу и без колебаний:
- Знаешь, сынок, я должна быть там, заменить папу. Это надо…
- А я как же? - На суровом лице мальчика появилась растерянность.
- А ты перейдешь жить на время к бабушке. Или к тете Варе. Как ты захочешь.
Он чуть было не сказал: 'И я с тобой, мамочка', но вовремя умолчал. Это была его тайна. Он знал, что мать ни за что не согласится отпустить его на фронт.
Все эти дни Варя опекала Сашу, старалась отвлечь от тяжелых дум, разделить ее горе. Игорь тоже вел себя сдержанно, уже не смотрел на Сашу влюбленным взглядом: он не знал, чем и как может помочь этой, как он выразился, восхитительной женщине. О своем решении уйти на фронт Саша сообщила Варе. Та приняла такое решение как должное и не стала ее отговаривать. 'А может, и мне также, вместе с ней?' - подумала Варя. Ее снова одолевала тревога за Олега: не было писем. Варя чуть ли не каждый день заходила на свою квартиру, чтобы только заглянуть в почтовый ящик. Шла с тревогой и волнением: а вдруг там… письмо-похоронка? И эта мысль о похоронке с каждым днем становилась все навязчивей. Дошло до того, что однажды - перед этим видела дурной сон - не решилась одна идти в свою квартиру, чтобы заглянуть в почтовый ящик, Сашу пригласила.
Писем не было. Они вошли в большую, светлую комнату, обставленную уютно и со вкусом. На черном рояле, покрытом тонким слоем пыли, в рамочке из карельской березы стоял портрет Олега. Варя села напротив на круглый вертящийся стул и, глядя на портрет, заговорила вслух, словно не было здесь Саши:
- Милый, родной мой… Где ты, что с тобой? Почему ты молчишь?.. Ну хоть словечком одним отзовись. Или тебя уже… - И поток хлынувших слез оборвал ее фразу.
Она никому, даже близким, никогда не говорила о своих чувствах к Олегу. Ее природное целомудрие сочеталось со спокойной, скрытой от постороннего глаза любовью. И вдруг - этот монолог, невольная вспышка.
Саша подошла к ней, стала рядом, прижала ее голову к своему плечу и, тоже глядя на портрет, с убежденностью сказала:
- Жив он, Варюша, твой Олег. Чувствую, вижу - жив. А что писем нет, то разве не понять - до писем ли им теперь, Там же бой, денно и нощно бой. И знаешь, Варюша, я его обязательно встречу там, на фронте. И узнаю. Он у тебя заметный. Симпатичный. А инструмент это чей? - Саша открыла крышку рояля, дотронулась до клавишей.
- Олежка играл. Он хорошо играет… Как он играет, знала бы ты, Сашенька. Какой это человечище - он и художник, и архитектор, и музыкант. А душа… нежная у него душа, Сашенька. Вот эти картины - это все он рисовал.
И только теперь Саша обратила внимание на акварели. Тонкие, нежные, они светились, излучая ласковое, задушевное тепло. Было два пейзажа: цветущая ива над ручейком и одинокая яблонька в светло-розовом цвету. Потом два этюда: жасмин и васильки. И еще большой портрет Вари, Она стоит в синем платье, обхватив рукой ствол березки, с плеч ее ветер сдувает розовый невесомый платок, зеленые ветки березы касаются пышных каштановых волос, и сама она вся воздушная, окрыленная, кажется, вот-вот улетит. Саша долго стояла у этого портрета, любовалась. Потом с грустью, но без зависти сказала:
- Счастливая ты, Варя. Хороший муж - это великое счастье. А он тебя, видно, сильно любит: такую нарисовал, хоть в Третьяковку. Глаз не оторвешь.
- Ох, Сашенька, - Варя с резким вздохом встала, взяла замшевый лоскут и протерла пыль с черной полировки, - тяжко мне - нехорошее предчувствие гложет душу. Сон такой жуткий видела…
Это было 14 октября. А на другой день в госпитале переполох: едет к ним секретарь ЦК, МК и МГК Александр Сергеевич Щербаков, чтобы вручить награды отличившимся в боях героям, в том числе и Игорю Макарову. Особенно волновался комиссар госпиталя Брусничкин. По нескольку раз заглядывал в палаты, выговаривал сестрам и нянечкам, просил врачей 'не ударить в грязь лицом', ведь случай исключительный - такое высокое начальство пожаловало в госпиталь. Впрочем, для Александра Сергеевича Щербакова в этом не было ничего исключительного. Разве что исключительными были его работоспособность и энергия, которой хватало на все - и побывать на предприятиях, побеседовать с рабочими, и проследить за демонтажем и погрузкой заводского оборудования, отправляемого на Урал; десятки других чрезвычайных дел поспевал тогда делать этот с виду флегматичный человек с умными, проницательными глазами, смотрящими сквозь простенькие круглые очки. Брусничкин сумел так наэлектризовать медперсонал и выздоравливающих раненых, которым предстояло получить награды, что Борис Всеволодович, на что человек спокойный, невозмутимо-уравновешенный, и тот начал нервничать.
- Да что вы, Леонид Викторович, в самом деле, будто царя-государя встречаете или к парадному смотру готовитесь, - говорил он Брусничкину, когда тот посоветовал ему заменить не совсем свежий галстук новым.
Сам Брусничкин ходил свеженький как огурчик - чистенький, прилизанный, блестел большим квадратным лбом, розовые щеки его дышали здоровьем и благополучием, чисто выбритый круглый массивный подбородок отдавал хорошим одеколоном. Три шпалы на новых петлицах сверкали темным рубином.
Но, как говорится, судьба - злодейка, и никак не предугадаешь, где и когда она тебя подстережет и какое коленце выкинет. Не предполагал и старший батальонный комиссар Брусничкин, как обернется для него посещение Щербаковым госпиталя.
Александр Сергеевич в палатах беседовал с ранеными, спросил, кто в чем нуждается, пожелал быстрого выздоровления, а затем в кабинете главврача в присутствии медперсонала вручил героям правительственные награды от имени Президиума Верховного Совета. Рассказал он и об очень тяжелом
