Стояло время напряженной боевой учебы. На берегу редко приходилось бывать, хотя теперь туда и тянуло. С Маратом мы встречались часто, по службе. От прежних курсантских отношений у нас не сохранилось и следа: мы оба чувствовали себя чужими друг другу и далекими людьми. А заниматься все- таки приходилось вместе — он выходил на подводной лодке в море, я со своими «охотниками» искал его, атаковал и «уничтожал». Занятия с действующей, а не условно обозначенной подводной лодкой, как это было раньше, становились интересными, целеустремленными.
Однажды Валерка сказал мне:
— Послушай, Андрей, а ты не находишь, что у нас еще до черта упрощенчества в боевой учебе?
— Не нахожу, — ответил я в недоумении. Мне казалось, что появление у нас подводной лодки совершило целый переворот во всей боевой учебе.
— Уж больно быстро и легко мы находим «противника». В бою будет гораздо сложней, — пояснял Валерка с не присущей ему степенностью. — Полигон узок.
С ним нельзя было не согласиться. Полигон — район, в котором действовала подводная лодка, — и в самом деле не был достаточно широк. Мы уже знали, что «противник» находится именно в таком-то квадрате и за пределы его не уйдет. Так искать легко.
Это было еще до отъезда Пряхина. Я поговорил тогда с Дмитрием Федоровичем. Он долго думал, должно быть, с кем-то советовался и, наконец, издал приказ о расширении полигона. Поиск производить стало труднее, но зато намного интересней. Это решение особенно пришлось по душе Марату. Теперь он забирался куда-то в преисподнюю, где найти его было не так легко. Вообще он страшно переживал, когда его находили, атаковали и особенно когда наши бомбы накрывали цель. И как он ликовал, если ему удавалось перехитрить нас, ускользнуть из-под удара!
Марину в эти дни я видел только мельком. С заходом солнца маяк зажигал огни, и яркий светло- розовый с сиреневым переливом луч всю ночь заигрывал с морем, дразнил его, слегка касаясь волн на короткий миг, и тотчас же убегал. Так в детстве я играл солнечным зайчиком. И теперь мне иногда казалось, что это Марина, сидя на маяке, шалит мощным лучом. Когда вечером — это случалось раз в неделю — я заходил в свою необжитую холостяцкую комнату в новом, только что отстроенном доме, то, прежде чем лечь спать, гасил свет и минут тридцать стоял у окна, ловя глазами быстро бегущий родной и знакомый луч маяка.
И думал в это время почему-то об Ирочке Пряхиной, а не о Марине. Это получалось у меня как-то подсознательно, помимо моей воли. Когда я ловил себя на этом, мне становилось неловко. Я не хотел признаться, что Ирина по-прежнему сидит в моем сердце и не желает уступать места никому другому, даже Марине. И я тут ничего не могу поделать.
Днем в густой туман на острове Палтус предупреждающе выла сирена, а у скалистого мыса у входа на рейд глухо и сонливо куковал наутофон.
Однажды, когда туман рассеялся и ветер, разорвав в лохмотья и разметав во все стороны серые, мокрые облака, обнажил низкое, блеклое небо, Валерка посмотрел на высокую скалу, что лежит между причалом и маяком, и сказал:
— Опять она стоит и смотрит на корабли. Может, шпионка какая-нибудь?
Я вскинул бинокль: на скале стояла Марина. А Валерий продолжал пояснять:
— Уже в четвертый раз замечаю: когда мы уходим в море или возвращаемся в базу, она тут как тут. Будто встречает и провожает нас.
— А может, и впрямь встречает и провожает друга своего, — заметил я, пытаясь хоть таким образом рассеять его подозрения.
У меня было желание рассказать Марине о «подозрительной» девушке, но, боясь ее обидеть, я промолчал. Моими друзьями она никогда не интересовалась. Только однажды спросила будто невзначай:
— Скажи, пожалуйста, этот капитан-лейтенант со смешным именем твой приятель?
— Марат, что ли?
Она кивнула.
— Бывший приятель. А что такое?
— Ничего. Просто так. Воображала ужасный.
Она отказалась что-либо добавить к своим словам, только брови ее задвигались негодующе и беспокойно. Я не стал расспрашивать. Впрочем, на второй или третий день после этого разговора Марат ни с того ни с сего сообщил мне:
— Выписал жену.
— Для занятия вакантной должности?
— Скучно, старик. А что ты не женишься на этой чернокосой?
— Ты же мне не советовал.
— Это вообще. А на такой жениться можно: она покажет, где раки зимуют.
— Ты говоришь так, будто тебе она уже показала.
Он понял намек, но промолчал.
Я подумал тогда: а в самом деле — почему я не женюсь на Марине? Прежде я как-то старался уйти от этого вопроса, избегал давать на него ответ, потому что во мне не было его, этого твердого, определенного ответа. В Марине я видел просто друга, с которым мне приятно было поговорить, поспорить, помечтать. С ней было интересно, легко. Но всякий раз, расставшись с ней, я тотчас же забывал об этой интересной и умной девушке. Она была действительно интересной, возможно, даже красивой, но красота ее не задевала в моей душе тех струн, которые звенели лишь от одного имени — Иринка. Впрочем, когда-то, в первое время нашего знакомства с Мариной, во мне вспыхнуло нечто очень серьезное, желанное и большое и, казалось, заслонило образ Ирины. Но ненадолго. Очень скоро все улеглось, определилось и стало тем, чем было сейчас, — какими-то ровными, чисто дружескими отношениями с полным доверием и уважением друг к другу.
Что такое любовь — я, наверно, и сам не знаю. А может, наши отношения с Мариной и есть та самая любовь? Зачем обманывать себя самого: Марина мне нравится, мне часто хочется видеть ее, говорить с ней, выслушивать ее удивительно прямые и непосредственные суждения о жизни, о прочитанных книгах, видеть в ее глазах отражение сильного характера и воли, любоваться ею. И все-таки каким-то десятым чувством я понимал, что в наших отношениях не хватает чего-то неуловимого, что нельзя словами выразить, именно того, что очень часто воскрешал в моем сердце и памяти образ Ирины, того, чему не было сил и возможностей противиться, потому что происходило это помимо моей воли и желания. Но оно, очевидно, и было главным и, наверное, имело какое-то название, которого я не знал.
Я уже достиг возраста, когда нормальные люди обзаводятся семьей, и чей-то голос уже говорил мне: 'Пора, мой друг, пора'. Да я и сам знал, что пора, по тому-то после лобового вопроса Марата: 'А что ты не женишься?..' — я впервые заставил себя подумать и дать ответ самому себе. И тут же передо мною возникал, точно подкарауливавший где-то мои мысли, другой и очень каверзный вопрос. Он смотрел мне в душу прищуренными колючими глазками и спрашивал с этаким сухоньким вызовом: 'А Марину ты спросил? Что она думает о тебе?'
Да, действительно я не знал, что думает обо мне Марина, ничего мне не было известно о ее чувствах. Я мог лишь догадываться. Но догадки в таком тонком деле не всегда бывают точными. Признаться, я не ждал от Марины любви, тем более не добивался ее, мне даже было как-то боязно, что она может влюбиться. Я чувствовал, что ей также хорошо со мной, и это меня несколько успокаивало.
До чего же сложен человек!
Наконец приехал новый командир базы, контр-адмирал Инофатьев. Уже после первой встречи с ним мы поняли, что это волевой, решительный человек, любитель крепких, соленых слов, для которых он не щадил своего зычного голоса. С непривычки это резало слух и заставляло все чаще вспоминать Дмитрия Федоровича Пряхина. Инофатьев, конечно, имел не только характер, но и свой подход к людям. В любви и уважении он не нуждался, но был твердо убежден, что бояться его должны. На людей он смотрел холодно, издалека, разговаривал с подчиненными всегда в полный голос. Как он разговаривал с начальством, мне было неизвестно, но, думается, голоса и там не понижал. Квадратное каменное лицо постоянно выражало самоуверенность, властность и силу, оно было бронзовым, жирным, но не рыхлым.
Через несколько дней новый командир базы решил проверить подготовку «охотников». Моему
