Глава пятая
Инофатьевы покинули Завируху, и о них у нас вскоре все забыли. Разве только никому не нужные фонари в поселковом парке, обошедшиеся государству в сорок тысяч рублей, все еще оставались грустным памятником Инофатьеву-старшему, которого, как сказывали, один большой государственный деятель так охарактеризовал: 'Умом ограничен, любит власть, а пользоваться ею не умеет'. Сорокатысячные фонари были не единственной и не первой иллюстрацией этой лаконичной характеристики. Загоревшись идеей благоустройства Завирухи, Инофатьев-старший обратил свой взор на недавно разбитый, еще молодой и не окрепший садик, который для солидности мы называли 'городским парком', хотя каждому было совершенно понятно, что как нельзя назвать Завируху городом, так и нельзя назвать этот небольшой скверик парком. В нем совсем еще недавно было посажено несколько десятков карликовых берез, кусты лозы и две сосенки, кем-то найденные в укромном уголке узкого и глубокого ущелья и бережно перенесенные сюда. Придет время, и, я не сомневаюсь, будет Завируха городом, будет в ней и приличный городской сад, а пока… Пока что Инофатьев-старший распорядился проложить в садике аллеи, посыпать их галькой, построить беседки и вдоль центральной аллеи поставить красивые литые столбы с круглыми шарообразными фонарями, точно такие же, какие стоят на улицах больших городов.
— Пусть здесь, на краю света, эти фонари напоминают нашим морякам Невский проспект! — патетически мотивировал Инофатьев свою идею.
Правда, ему не пришлось видеть света этих фонарей: летом, когда в сад заходили люди, круглые сутки светло, а зимой в сад никто не заходил, поскольку там решительно нечего было делать, их не зажигали. Впрочем, Инофатьевы и не дожили в Завирухе до зимы. Отца за случай с неизвестной подводной лодкой снизили в звании до капитана первого ранга и перевели на другой флот на должность командира строительной части, должно быть учитывая его особое рвение в благоустройстве Завирухи, а сына его Марата демобилизовали. Он уехал на Черное море в пенаты мамаши, где в течение нескольких месяцев отогревался под южным солнцем. Затем устроился директором ресторана «Волна», полагаясь на свой прошлый опыт в смысле знакомства с такими заведениями. Но ему не повезло: опыт этот на поверку оказался слишком односторонним и поверхностным, и вскоре ему дали отставку. Говорят, он по-прежнему не унывает, живет на иждивении отца, под крылышком мамаши и ищет подходящую работу. Собственную «Победу» продал и теперь совершает в основном пешие прогулки по курортному побережью.
…Как-то у нас проходило ответственное учение, рассчитанное по времени на целую неделю. Мы ходили вдоль скалистого побережья, разыгрывая задачи — поиск подводных лодок и отражение авиации, заходили в бухточки, устраивали там стоянки, проводили различные тренировки. Словом, осваивали морской театр своего района.
Поселок Оленцы расположен в устье бурной речки, пробившей себе путь к морю в скалистых горах. Бухта Оленецкая, которую подковой окаймляли серые, с дощатыми крышами домишки рыбаков, а повыше — новые сборные финские домики, крытые дранкой, очень удобна для стоянки малых кораблей. Она закрыта от моря гигантской каменной глыбой — островом, отвесные противоположные края которого образуют два узких, но достаточно глубоких пролива: вход и выход. В Оленцах, как и в большинстве здешних прибрежных селений, есть рыболовецкий колхоз, располагающий несколькими первоклассными сейнерами. Ловят в море треску, в устье реки — семгу. Последней промышляют мало.
— Всю выловили, — недовольно сокрушался мичман Игнат Ульянович Сигеев, один из сыновей «коменданта» острова Палтус. — Разбоем больше занимаются, нежели рыбным промыслом. Этак будем хозяйничать, то через полсотни лет не то что семги, трески дохлой ни за какие деньги не достанем. Для наших внуков эта самая семга будет все равно что для нас мамонты — понятие музейно-историческое.
С Игнатом мы были одногодки. Он когда-то служил сверхсрочную в нашем дивизионе, был боцманом у меня на корабле, а затем его выдвинули, помимо моего желания перевели в главную базу флота командиром посыльного катера. Этот небольшой кораблик типа рыболовецкого траулера совершал постоянные рейсы вдоль побережья, заходил во все глухие отдаленные уголки, в которых обитали наши военно-морские посты численностью в десять — двадцать человек, доставлял им продукты, обмундирование и все, что положено. Это был вездесущий нетонущий корабль, который в любую погоду, лавируя меж подводных банок и мелей, заходил в такие места, куда, кажется, и на плоскодонке не зайдешь, швартовался к отвесным скалам; во время прилива заходил в устье речушек, становился там на якорь. Поэтому, когда во время полного отлива уходила вода, корабль Сигеева оказывался стоящим на сухом каменном дне. Так, «просыхая», он ждал полного прилива, чтобы затем поднять якорь и уйти дальше по маршруту, хорошо изученному своим командиром.
В Оленцах мы встретились с ним случайно. Я пригласил Сигеева к себе в каюту, хотелось поговорить с этим душевным и сильным моряком, которого в нашем дивизионе все любили и жалели о его уходе на посыльный катер.
Игнат был очень похож на своего отца — кряжист, нетороплив в движениях, он обладал завидной физической силой, тихим, даже мягким характером и отзывчивой, общительной душой, которую почему-то первыми всегда понимали дети. На берегу мичман Сигеев был всегда в окружении ребятишек, дарил им различные безделушки, угощал дешевыми конфетами, что-то рассказывал, о чем-то расспрашивал. Нас поражала его невиданная осведомленность в житейских делах и событиях всего побережья на многие десятки миль.
— Семгу глушат толовыми шашками, никто за этим не следит, — продолжал возмущаться мичман. — Один «деятель» мне хвастался, что от одного взрыва всплыли больше двух десятков рыб, в среднем килограммов по десять каждая. Ту, что покрупней, взяли, а помельче бросили. Как это называется?
— Браконьерство, — ответил я.
— Вредительство. А другой такой «деятель», бросив толовую шашку и никого не оглушив, сокрушался: 'Сволочи браконьеры — всю рыбу истребили'. Прямо для 'Крокодила'.
У мичмана Сигеева вздернутый нос на сером, исхлестанном морским ветром лице, посыпанном едва заметными веснушками, русые мягкие волосы и внимательные синие глаза, хранящие рядом с доброй снисходительной улыбкой гнев и возмущение.
Степенно вынув трубку, он попросил разрешения курить.
— Кури, пожалуйста. Да ты никак на трубку перешел?
— Для удобства. Сигареты всегда сырые. Нам ведь достается, особенно теперь, зимой. Три-четыре балла за благодать считается.
— Ну а насчет семьи как? — поинтересовался я.
Он пожал плечами, в глазах замелькало забавное девичье смущение. «Влюблен», — решил я, а он уклончиво ответил:
— Для семьи нужна оседлая жизнь. А у меня что — сную, как челнок, взад-вперед.
Долгим, внимательным взглядом он посмотрел на фотографию Ирины, стоящую перед ним на столе. Затем спросил многозначительно:
— Где она теперь?
— Не знаю, Игнат Ульянович. В Ленинграде, наверно.
— Там, на обороте, написаны хорошие слова о счастье. Ее пожелание сбылось. Легкая рука, значит.
— О, да ты даже знаешь, что на обороте написано!
— Матросы — народ любопытный. Уборку тут у вас делали, ну и случайно прочитали.
— Сами прочли и боцману доложили, — сказал я, и мы оба рассмеялись.
Он взял у меня из рук фотографию Ирины Пряхиной, посмотрел на нее тихими мечтательно-грустными глазами, а затем попросил совершенно серьезно:
— Андрей Платонович, зачем вам эта карточка? Отдайте ее лучше мне.
Я удивился необычной просьбе:
— Как это зачем? Память о друге юности. Мы с Ириной Дмитриевной были друзьями и расстались друзьями. А тебе она с какой стати? Ты разве с ней знаком?
— Видите ли, — начал он, хмурясь и подбирая слова, чтобы составить из них туманную фразу, — рука у нее легкая: пожелала вам счастья — сбылось, пусть и мое счастье сбудется.
Эти слова можно было бы принять за шутку, но в том-то и беда, что мичман не шутил: об этом
