встречала ли она этого человека.
— Нет, не знаю такого, — был ответ.
Я поблагодарил ее, хотел было направиться к ребятам, надеясь, что Витя меня не узнает, — год назад, когда мы с ним встретились в отделении, я был в милицейской форме, — но тут же передумал: а не лучше ли сначала поговорить с родителями Юры? И пошел в квартиру Лутаков, живших в этом же подъезде.
У Лутаков дома оказалась только бабушка — седая, сухонькая старушка, которой, должно быть, уже перевалило за семьдесят, любезная и разговорчивая. Моему приходу она нисколько не удивилась, будто давно ждала меня.
— Вы по поводу Юры? — не столько спросила она, сколько сказала с уверенностью, предложив мне садиться на старый диван, а сама присела на стул.
Я кивнул, бегло осмотрел комнату хотя и просторную, но так беспорядочно заставленную разным хламом, что, казалось, в ней негде повернуться. Все было слишком громоздко и старо: кожаный диван с высокой спинкой и полочками, громадный круглый стол посредине комнаты, застланный темно-зеленой не очень чистой скатертью, буфет из черного дерева с резьбой, высоченный, почти до потолка, и в ширину в полстены, запыленный рояль, айсбергом торчащий из угла. Нечто подобное было и в прихожей.
Старуха продолжала:
— Ну что с ним поделаешь. Не понравилось ему там, он и сбежал. Пионервожатой нагрубил, нырял там, где не положено, мог и утонуть, ребенок же, разве ж он соображает?
— Это откуда он сбежал? — переспросил я, лишь смутно догадываясь, о чем она говорит.
— А вы разве не из лагеря? — вопросом на вопрос ответила она, сощурив хмурые подслеповатые глаза, и высохшее лицо ее выразило крайнее недоумение.
— Я из милиции.
Теперь взгляд старухи застыл, она смотрела на меня молча, вопросительно-тревожно, ожидая чего- то трагичного. Но поскольку я тоже молчал, она вновь заговорила с прежним оживлением и явной досадой:
— Этого надо было ожидать. Когда-никогда. Известно, безотцовщина.
Я кивнул на рояль и спросил:
— Кто у вас музыкой увлекается?
— Все в прошлом, — с грустью обронила она, скрестив на груди свои костлявые высохшие руки и склонив набок голову. — Когда-то все понемногу пробовали. Мы с мужем и дочь. Так, понемногу, для себя. — Она вздохнула и прибавила: — Все было и не было. Как сон. Когда в семью приходит беда, она никого не щадит. Беда что холера — всех косит.
Безысходная тоска прозвучала в ее вздохе и застыла в сухих глазах. Я изъявил желание подробней услышать о родителях мальчика, судьба которого меня интересует.
Она рассказывала охотно и с подробностями. Чувствовалось, что старушка соскучилась по людям. Много лет она уже нигде не бывает, и к ним никто не ходит. С дочкой, которая, оказывается, работает неподалеку в ателье, она давно все переговорила и теперь больше молчит. Дочь ее — мать Юры — сразу же после самоубийства мужа попала в психиатрическую больницу. Пробыла там около года и теперь находится под наблюдением психиатров. О болезни дочери старуха говорила таинственным полушепотом, то и дело посматривая с опаской на входную дверь, будто боялась, что ее нечаянно могут подслушать. Муж старушки — известный ученый — умер после войны, оставив, очевидно, кое-какое наследство. Кроме того, она получает персональную пенсию. На это и живут. Зарплата дочери не в счет. Почему?
— Какая там ее зарплата! За квартиру надо уплатить, за газ, за свет и останется на хлеб да на молоко, — сказала Ольга Наполеоновна (так звали старушку). И, немного помолчав, вдруг произнесла решительно: — Пьяницы не должны иметь детей. Надо издать такой закон, чтобы запрещать алкоголикам иметь детей. Зачем плодить калек? Ну скажите на милость, к чему калечить душу младенческую? Вот хотя бы Юра, отчего он такой? От наследства, от отца. И учился плохо, совсем не имеет способностей к наукам, и с детства к вину пристрастился. И курит. Ясно, наследственно. Отец был алкоголик. Муж мой не хотел, чтоб Инна выходила за такого. Не желал видеть зятя алкоголика. Да разве ж дети нас слушают? Любовь. Она его любила, беспутного, пьяницу. А за что любила, что в нем нашла? Беду свою нашла. Пустоцвет, мот и прохиндей. Только что внешность да нахальство. Этим он и взял Инночку. Институт не дал закончить, с третьего курса снял. Все, говорит, брошу пить. Когда проспится. А пьяный — что скотина. Драться не дрался. Только плакал. Плакал и матерился. А наутро прощения просил. Зарплаты его Инна в глаза не видала — все пропивал. И ревновал. Ко всем ее ревновал. Устроилась она на работу секретарем в райсовете. Год поработала — заставил уйти. Приревновал к начальнику. Когда Юра родился, с полгода не пил. А потом опять за свое. Скандалы пошли. Домой приходил поздно, а то и вовсе ночевать не являлся. Я уже тогда мужа похоронила. И вся изошлась, глядя на такую их семейную жизнь. Сколько раз и в милицию попадал, в вытрезвитель. Жизнь стала невмоготу. Перед людьми совестно было. К нам прежние наши знакомые и друзья ходить перестали. Все из-за него. Я вам по секрету скажу — и мужа моего он преждевременно в могилу свел. А потом и сам… повесился. Юрочке два годика было. Он не помнит отца. А мы и не говорим ему правды, скрываем. Раньше он спрашивал: где мой папа? Мы ему говорили, что полярник он: в Антарктиде в экспедиции плавал. Там и погиб. А теперь и не спрашивает про отца. Да и знает правду: соседские ребятишки выболтали. Ну, когда он, значит, наложил на себя руки, у Инночки от переживаний и случилось это — умопомешательство. Положили ее в больницу…
В это время хлопнула в прихожей дверь: кто-то вошел. Ольга Наполеоновна прервала свой рассказ, закопошилась встревоженно и направилась было к двери в прихожую, но не успела: на пороге появилась невысокая средних лет дама с растрепанными неестественно черными, должно быть крашеными, волосами и немножко раскосыми глазами, востроносым личиком, худая и недовольная. Увидав меня, резко остановилась на пороге, приоткрыв рот в немом вопросе. Ольга Наполеоновна торопливо представила:
— Вот, Инночка, товарищ из милиции. По поводу нашего Юрочки.
— Я его видела — он во дворе с Витей, — сказала Инна и бросила на диван кожаную, далеко не новую сумочку. Поправила растрепанные волосы, подошла к столу, взялась за спинку стула, но не села. — Вы хотите забрать Юрочку в интернат? Пожалуйста. Только знайте — он убежит. Он из пионерского лагеря убежал.
— Видите ли, я хотел поговорить с вами о другом, — начал я, пытаясь найти правильный тон беседы. Но она перебила меня:
— Я вас понимаю, вы хотите обо мне. Хорошо, пожалуйста. — Она как-то церемонно села на стул и положила свои руки на стол. Пальцы ее с облезлым маникюром нервно суетились, глаза с блуждающими зрачками смотрели мимо. — Я лечилась и сейчас чувствую себя хорошо. Вы с доктором Садовским знакомы? О, это отменный психиатр. Высший класс. Он профессор и скоро будет академиком. Он уже давно мог им быть, но у него есть враги. Мама, оставь нас вдвоем, нам нужно поговорить тет-а-тет.
Я, конечно, хотел говорить о ее сыне, расспросить, с кем он дружит, где бывает, не приносит ли домой какие-нибудь вещи, но перебивать ее не стал. Когда Ольга Наполеоновна ушла на кухню, Инна проверила, плотно ли закрыта дверь в прихожую, и, заняв прежнее положение у круглого стола, продолжала:
— Я лечилась у доктора Садовского. После лечения в стационаре ощутила в себе перемену. Будто ослепла. Не понимала, что творится кругом. Вся окаменела, стала холодной и бесчувственной. Я не жила, а только наблюдала за жизнью. А сама как бы не жила. Не было меня. И никаких желаний не было. Только одно желание — окончить институт. Чего бы мне ни стоило, я поставила себе цель — окончить институт. И поступила. Училась. Я очень старалась. Потому что меня ничто другое не интересовало, кроме института. Они меня исключали. Два раза. Нет, три. За неуспеваемость. Им так казалось. А я успевала. И добивалась восстановления. Меня восстанавливали и опять исключали. Это все декан. Он меня преследовал. Мстил.
Она вдруг умолкла, точно потеряла нить речи, и я, воспользовавшись этой вынужденной паузой, задал наводящий вопрос:
— За что же он мстил вам?
— Не знаю, — безразлично отозвалась она, глядя мимо меня. — Он сам неученый и не может понять настоящей жизни. Он своей жизни не понимает. И я тоже не понимала своей жизни до пятьдесят шестого
