райком, к первому секретарю товарищу Армянову. Я человек военный, дисциплинированный, понимаю слово «срочно» в буквальном смысле. Захожу в приемную, представляюсь секретарше и прошу доложить товарищу Армянову. Доложила. Сказала: просил подождать. Сижу. От скуки болтаю с секретаршей. Молоденькая девчонка, очевидно, попала сюда после окончания средней школы. Чинит карандаши лезвием безопасной бритвы. Целая коробка карандашей. Спрашиваю: 'Зачем так много?' — 'Бюро райкома будет. Для членов бюро'. — 'Понятно. И странно, — говорю, — вчера ракету к Марсу запустили, а вы карандаши вручную чините. Есть же для этого специальные машинки, вроде мясорубки'. Смеется. 'А вообще, — говорю, — нужны ли эти карандаши? У каждого свой найдется'. — 'А что я тогда буду делать?' И опять смеется. Забавная такая девчонка. Однако жду четверть часа, полчаса, час. Прошу секретаршу напомнить товарищу Армянову обо мне. Она свое: ждите, вызовут. Я возмутился. Тут же написал записку товарищу Армянову примерно такого содержания: ждал в приемной целый час. а в это время в клинике меня ждут больные, им ждать трудней, чем здоровым. Отдал записку секретарше и уехал к себе. Только вошел в клинику, даже раздеться не успел — машина из райкома. За мной прислали. Как ты догадываешься, был принят немедленно, и товарищ Армянов извинился передо мной. Это молодой, симпатичный интеллигент, очень выразительной, яркой наружности. Будь я женщина, я бы сразу влюбился в него. Умеет как-то расположить к себе. Состоялся откровенный и весьма полезный разговор. Собеседник мой, кажется, понял где собака зарыта. Знаешь, что сказал мне секретарь райкома? 'У вас много врагов, Василий Алексеевич. Очень серьезных. Может, серьезней, чем вы думаете. Против вас пытались создать партийное дело второй раз. Вот теперь. Не вышло… Но с Семеновым вам надо наладить отношения, жить в мире и дружбе. Я понимаю, это зависит не только от вас. Я с Вячеславом Михайловичем уже разговаривал и еще буду говорить. Но у вас тяжелый характер'. Вот так-то, дорогой коллега, у меня несносный характер, тебе, как моей подчиненной, должно быть известно прежде всего.
— Не замечала, — ответила я с робостью девчонки. Он что-то угадал в моем состоянии по тону и голосу, сказал:
— Ты сегодня какая-то скованная. Тебя опечалила встреча с ним?
— Нет. Его для меня никогда не было, нет и быть не может, — рассеянно сказала я неправду.
Так мы дошли до метро «Динамо». В метро мы сказали друг другу 'до завтра': дальше я не разрешила провожать меня. Было уже поздно. В первом часу пришла домой. Катюша, конечно, давно спала, а мама встретила меня какая-то взволнованная и чем-то недовольная, сразу ошарашила вопросом:
— Что с тобой случилось?
— Ничего, — ответила я, глядя на нее с искренним удивлением.
— Но почему так поздно?
Я объяснила, но тут же поняла, что это мое вполне искреннее объяснение не только не успокоило ее, а еще больше встревожило.
— Только что звонил Андрей, — многозначительно сообщила она, не глядя на меня. Уж лучше бы глядела укоризненно, чем вот так. Я готова была ее возненавидеть. А, собственно, за что? Что случилось? Как глупо, до смешного глупо! Я позвонила Андрею, спросила тоном беспечной девчонки, немножко запыхавшейся то ли от возбуждения, то ли от быстрого бега:
— Как идет дежурство, товарищ капитан?
— Ты давно пришла? — ответил он вопросом на вопрос.
— Только что.
— Так поздно?
— А ты, никак, ревнуешь? — игриво сказала я.
— А если серьезно?
— Понимаешь, Андрюша, какая оказия: после концерта был банкет в честь артистов. Мы с Василием Алексеевичем были приглашены на банкет Ларионовым. Но как потом выяснилось, все это подстроил Марат.
— Зачем?
— Хотел со мной поговорить.
— О чем?
— Не знаю и знать не хочу. Я ему нагрубила.
— Грубить никому не нужно — грубость унижает прежде всего грубияна, — нравоучительно заметил он.
— Это в тебе заговорил работник милиции, — парировала я и услышала там, на другом конце провода, телефонный звонок и голос Андрея уже не мне, а кому-то другому:
— Отделение милиции, дежурный капитан Ясенев… Так… Так, так… Ясно. Хорошо. Оставайтесь там. Берегите следы, чтоб прохожие не натоптали. Сейчас я высылаю… Или сам приеду. — Потом уже мне: — Извини, Иринушка, пожалуйста: происшествие.
— Что-нибудь опасное? — почему-то помимо желания вырвалось у меня, притом вопрос был задан таким встревоженным тоном, что Андрей, чтобы успокоить меня, решил ответить на него, хотя мог бы этого и не делать, вернее, не должен был отвечать.
— Аптечный киоск обворовали. Второй случай, — сказал он и добавил определенно: — Наркоманы.
Наркоманы? Странно, что они могли там для себя найти? Морфия в палатке не бывает: с этим делом у нас строго, даже в аптеках он отпускается по специальным номерным рецептам. Непонятно, чем все-таки они могли поживиться? Кодеин, шприцы? Что ж, вполне возможно. «Происшествие», — звучал у меня в ушах голос Андрея. Сам поехал на место происшествия. Это не опасно. И у Василия в клинике происшествие. Гораздо опаснее, чем обворованная палатка. Понимает ли это сам Василий? Об этом ему даже секретарь райкома напомнил. Происшествия, происшествия… Мне кажется, сама жизнь — это сплошная цепочка происшествий — веселых и грустных, забавных и пошлых, трагедий и драм. А разве со мной сегодня не случилось никакого происшествия? Встреча с Маратом — ну какое это происшествие! Так, нечто сродни фарсу. Говоря откровенно, где-то во мне шевелилось женское любопытство: что он хотел мне сказать? Но оно заслонялось другим, настоящим, серьезным и опасным происшествием, которое случилось со мной, случилось внезапно, вдруг, свалилось как снег на голову, как гроза в январские морозы. Но это неправда, случилось не вдруг, зрело давно, медленно, постепенно, как зреет плод в яйце, чтобы потом сразу проклюнуть скорлупу. Это случилось сегодня, вернее, сегодня я поняла, что, кажется, люблю его. А может, это только случайное увлечение, моя минутная слабость, одна из тех слабостей, которые Василий подавляет в себе с наслаждением? И я не имею права, у меня есть муж, Андрей, Андрюша, добрый, сильный, любящий. У нас есть дочь, Катюша. Смешно, нелепо — зачем я об этом говорю себе: они есть и по- прежнему будут со мной — и Катюша, и Андрей, и все останется по-старому. Да, я люблю Василия Шустова. И никто никогда не узнает об этой моей любви.
Глава шестая
ГОВОРИТ ВАСИЛИЙ
Марат Инофатьев, концерт, банкет… Все ушло, пролетело мимо сердца и ума, не задев и не тронув. А вечер-то был не обычный. Какой вечер! Последствия его еще не известны, и, дай бог, чтоб их не было, хотя я в это не верю: продолжение последует, потому что это не конец, скорее, начало. Этот вечер доставил мне радость и тревогу, заронил в душу неловкость и смущение. Какое-то смешанное чувство угрызения совести и стыда. Что произошло между Ириной и мной? Ровным счетом ничего, и вместе с тем произошло нечто очень значительное и, надо полагать, нежелательное. Всплыло давнишнее, из дымки студенческих лет, воскресло позабытое, заглушенное: я снова увидел в Ирине не друга и товарища, а женщину. Она сама так пожелала. О ее чувствах я могу лишь догадываться, но не рискую ошибиться, я промолчу. В институте она мне нравилась, но я не смел ей в этом признаться. А даже если бы и признался, едва ли могла она обратить внимание на тех, кто был рядом с ней: тогда она уже была увлечена Маратом. Вспомнилось многое:
