пытливый взгляд, и лишь изредка кивала своей осанистой тяжелой головой. Когда он кончил, она благосклонно и великодушно прикрыла глаза тяжелыми веками, словно благословила, и затем, торжественно приподняв голову, вдруг, словно вспомнив, сказала:
- Читаю старинную книгу 'Юности честное зерцало'. Не читали такой? Забавная штука. Наивная и смешная. А для некоторых молодых людей и полезная. Там советы даются, как себя вести. К примеру, идешь в гости - обрежь ногти, вымой руки, сиди прямо, благочинно, не хватай первым блюдо. Не жри, как свинья, не сопи, когда ешь, ногами не мотай, руками губы не вытирай, пальцы не облизывай, кости не грызи, в зубах ножом не ковыряй. Вилкой и ножом по скатерти и тарелке не черти. Над едой не чавкай, как свинья, головы не чеши. Около своей тарелки не делай свалки из костей и корок хлеба.
Речь ее прервал звонок в прихожей, и Серая повелительно сказала:
- Идите встречать гостей.
Пришел Куницкий с Любочкой Попковой, которую Муза Григорьевна видела впервые и была довольно разочарована. Она почему-то считала, что ее Миша мог увлечься красавицей, а он, оказывается, увлекся просто молодостью - банальный вариант.
Куницкий, как показалось наблюдательной хозяйке, был чем-то встревожен, отвечал невпопад, а когда она в ванной подавала ему полотенце для рук и спросила, что с ним, он сослался на сильную усталость и головную боль.
- Хочу первой порадовать тебя, - торопливым полушепотом говорила Муза Григорьевна, пока Куницкий мыл руки. - Миша был у министра. Вас выдвинули на премию. Троих.
- И Ядзю? - недовольно буркнул Куницкий.
- Миша не хотел, настоял министр.
- Тогда надо было и Любочку, - язвительно проговорил Куницкий. - Как ты ее нашла?
- Ничего особенного. Гораздо хуже, чем я думала.
За круглым столом Куницкий сидел между Серой и Любочкой. С другой стороны рядом с Серой сидел Михаил Петрович, а между ним и Любочкой - Муза Григорьевна с Машенькой. Первый тост - за здоровье именинницы - говорил Куницкий, выдав целый букет заранее приготовленных комплиментов. По цветущему лицу Музы Григорьевны бродила вежливая, ничего не говорящая улыбка, а лукавый взгляд скользил то вправо, на мужа, то влево, на Любочку, которая молчала, внимательно и сосредоточенно прислушиваясь к разговорам, и лишь изредка косила вкрадчивые смущенные глаза на присутствующих, ощущая на себе почти физически колючий взгляд Елизаветы Ильиничны, настойчивый взгляд хозяйки, задумчиво- сочувственный взгляд хозяина и равнодушно-хмурый взгляд Куницкого. Ее раздражало, что именитая гостья, очевидно, неглупая, но предельно набалованная вниманием, не отличается большой терпимостью и тактом и грубо обрывает разговор, вместо того чтобы просто и корректно поддерживать его. Она знала, что Елизавета Ильинична супруга товарища Серого, но не понимала, почему перед ней так раболепствуют, искусно льстят ей, почему уже второй и третий тосты пили за здоровье 'нашей дорогой Елизаветы Ильиничны' и за здоровье 'выдающегося деятеля Мирона Андреевича', совершенно забыв об имениннице. И тогда она, воспользовавшись предоставленным ей словом, поднялась из-за стола с налитой рюмкой, прямая и взволнованная, резко повернулась лицом к хозяйке. Правдивые добрые глаза ее столкнулись с быстрыми глазами Музы Григорьевны.
- Я хочу пожелать, - сказала она отрывисто и глухо, и овальное курносое лицо ее невольно зарделось, - большого счастья самому дорогому для вас, Муза Григорьевна, человеку, - она сделала долгую паузу, и в ее жарком взгляде сквозила решимость, насторожившая супругов Валярчуков и Куницкого, - вашей доченьке.
Валярчуки и Куницкий ожидали непристойного выпада, но последние слова Любочки ввергли их в умиление, и даже Серая одарила девушку одобрительной улыбкой. Тем не менее Любочка чувствовала себя здесь лишней, случайной, сердцем понимала, что она стесняет присутствующих, именно из-за нее здесь скучно. Только на какие-то минуты прелесть-Машенька, еще сохранившая детсадовскую непосредственность, позабавила родителей и гостей. Из присутствующих больше всех ей нравилась Любочка, с которой она рядом сидела.
Любочка ухаживала за девочкой, клала ей закуску, спрашивая:
- Осетрины тебе положить?
- Нет, мне салатика. Я люблю салат.
- А заливного языка хочешь? - предлагала Любочка.
- Нет, спасибо. Это маме надо, она любит язык. Потому папа ее язычницей называет.
Гостям это понравилось, рассмеялись и тем самым поощрили Машеньку.
- А наш папа - сердцеед, потому что он любит сердце кушать.
- Машенька, что ты говоришь? - сквозь смех упрекнула Муза Григорьевна. - Откуда ты только взяла такое?..
- А, я знаю, я сама видела, когда в курином бульоне папа сердце вылавливал. А то еще есть которые уши едят. Ухажор называется.
- О-о, как интересно, как остроумно! - подхватила Елизавета Ильинична. - Кто же это уши жрет?
- Дядя Алек, - не задумываясь, ответила Машенька, обводя гостей смеющимися глазенками.
Смеялись все, весело, задорно. Только Куницкому было не до смеха. Дело в том, что Елизавета Григорьевна попросила его рассказать о своей сегодняшней встрече с австрийским журналистом, но Куницкий не пожелал распространяться, ограничившись одной фразой, и Любочка поняла, что она его стесняет. Хотя в данном случае она ошибалась, потому что никому в жизни Куницкий не мог бы рассказать правду о своей встрече с Милошем Савичем.
Но, прежде чем рассказать о сегодняшней встрече Куницкого со своим земляком Савичем, вернемся на два месяца' назад. Куницкому запомнился тот день: в Москве продавали мимозы. Было много мимоз в цветочных палатках, и он, возвращаясь с работы домой, купил прекрасный букет мимоз, свежих, пушистых, только что расцветших.
Он спросил тогда продавщицу:
- Они не завянут до вечера? Они долго будут стоять?
- Долго, - успокоила цветочница.
Вечером Куницкий ждал у себя Музу Григорьевну. Обычно они встречались у него на квартире - в маленькой комнатушке в старом доме у Никитских ворот. Перед приходом, примерно за полчаса до встречи, Муза Григорьевна всегда звонила по телефону и говорила:
- Я еду.
На что он неизменно с подчеркнутым восторгом и пылом отвечал одним словом:
- Жду.
И когда свежие мимозы были водружены в хрустальную вазу - подарок Музе Григорьевне - и Куницкий в нетерпеливом волнении ожидал телефонного звонка, звонок раздался в прихожей. Дверь открыла соседка и, постучав в комнату Куницкого, сказала:
- К вам, Александр Иосифович.
К Куницкому вошел мужчина средних лет, поздоровался, назвал себя Федором Васильевичем и, опытным, натренированным взглядом осмотрев комнату, не раздеваясь, сел. Куницкий смотрел на совершенно незнакомого ему человека с вопросительным раздражением и нетерпеливо ждал. Он никак не мог предположить, кто это и зачем пожаловал. И лишь беспощадная холодная решимость в выпуклых глазах вошедшего и самоуверенные жесты и движения ничего хорошего не предвещали. А между тем назвавшийся Федором Васильевичем не спеша извлек из внутреннего кармана фотографию, на которой был изображен Куницкий, расстреливающий фашистских узников во дворе беловирской тюрьмы, и, подавая ее, сказал очень просто, без интонации:
- Узнаете, Адам Иосифович?
Куницкий побледнел, уголки губ дрогнули, растерянные глаза покорно смотрели на незнакомца, которому дрожащая рука протянула обратно страшный изобличительный документ. Но Федор Васильевич (впрочем, он мог назваться и Павлом Петровичем, и Кузьмой Николаевичем, и еще кем угодно) фотографию не взял, сказал довольно дружелюбно и мягко:
- Возьмите себе… на память. Мне она ни к чему… С нас достаточно негатива.
Эта последняя фраза объяснила Куницкому все. Он понял, откуда и зачем пожаловал к нему этот
