его на материк?
- Да будет тебе известно, дорогой Кун, что я побывал во Вьетнаме в группе спецназначения. Допрашивал пленных, разумеется, с пристрастием. Вырвать у вьетконга информацию было необыкновенно трудно. Они принимали неимоверные муки, умирали, но молчали. Но мне иногда удавалось вырвать у них из глотки хоть полдюжины нужных для нас слов. И знаешь, каким способом? Мы поднимали их на вертолетах, привязывали за ноги веревками, спускали вниз головой и спрашивали: 'Будешь говорить?' Если он упорствовал, мы отрубали веревку и превращали упрямца в парашютиста без парашюта. - - Левитжер сделал паузу, улыбнулся нахлынувшим на него воспоминаниям, облизал кончиком языка свои тонкие губы и продолжил: - Я сделаю Дюкана парашютистом без парашюта над волнами, доставлю маленькую радость акулам. Понял?
Он смотрел на Куна глазами, в которых плясали хищные огоньки нетерпения и восторга. Кун одобрительно сказал:
- Гениальный замысел. Потому вы берете Джека и Боба. А они потом не развяжут языки?
- Плевать. Я вдолблю в их безмозглые головы, что это был коммунист, русский шпион, тайно пробравшийся на остров с целью диверсии.
Кун лишь с льстивым умилением покачал своей лошадиной головой.
Возвратясь с прогулки, Дикс прошел к себе в кабинет. Конная прогулка не вывела его из состояния подавленности и отрешенности, в котором он прибывал последние дни. Он слонялся по дому без всякой цели, равнодушный ко всему окружающему, слоняясь лишь потому, что не мог сидеть без дела, а от дел он сам себя отстранил, потеряв к ним интерес с того часа, как он твердо и окончательно решил свести счеты с жизнью И чем ближе подступал тот роковой день и час, который он сам себе назначил, тем острее он ощущал в себе душевный разлад и безысходное, какое-то слякотное, как осенняя изморось, одиночество. Теперь он физически ощущал, как это одиночество, похожее на пиявку, сосет его душу медленно и ненасытно, и понимал, что отбросить эту пиявку он уже не в состоянии. Окружающих, всех этих левитжеров, кунов, кочубинских он не замечал, - в его сознании они были трупами несуществующими и никогда не существовавшими. Он не вступал с ними в разговор, если же они обращались к нему, он отвечал кратко, ледяным тоном, притом с таким мрачным видом, что отбивало всякое желание обращаться к нему. Единственно, для кого в его душе еще оставалось местечко, был Макс Веземан - неразгаданная загадка, разгадывать которую уже не было охоты и смысла. Но в нем теплилось желание встретиться с Максом и говорить, ни о чем, просто болтать на родном языке и слушать родную речь.
Эльза была не в счет, ее слова он пропускал мимо ушей, не удосуживаясь вникнуть в их смысл, потому что заранее внушил себе, что слова ее пустые, как шелест пальм.
Побродив по дому, он вошел в парк в надежде встретить Макса, для которого у него припасена очень важная просьба. Но он скажет ее не сегодня, а завтра, перед тем как расстанется с ним навсегда. Пусть эта просьба заменит ему прощание. Но это завтра…
Макс возвращался из башни в состоянии тревоги за судьбу Эдмона. Он был уверен, что Левитжер затевает какую-то жуткую подлость. В этом не было сомнения, и Макс с лихорадочным напряжением бился над вопросом, как ему помешать. Левитжер опирался на отряд Кочубинского, - графский отпрыск, хотя и держался со своим непосредственным начальником внешне корректно, даже с некоторым подобострастием, которое, впрочем, Макс не принимал всерьез, на самом деле он был предан душой и телом Левитжеру, в руках которого видел реальную силу и власть. Особенно он это почувствовал после отбытия Штейнмана. Чутьем прожженного авантюриста он безошибочно догадывался, что с бывшим его шефом расправился Левитжер, жестоко и бесцеремонно. Так разве можно исключить такую же участь в отношении Веземана, этого интеллигентна, который явно стыдился своего прошлого и старался скрыть его внешними светскими манерами. Особую неприязнь Кочубинского к Веземану вызвал эпизод, когда Макс со всей решительностью защитил одного из охранников - Нормана, к которому Мариан безо всякой причины питал антипатию и неприязнь, придирался по мелочам и открыто травил. Выведенный из себя Норман пожаловался на своего командира Веземану. Тот выслушал его с чувством досады, которое после разговора с Кочубинским, перешло в ярость. Макс резко отчитал начальника охраны и пригрозил принять в отношении Кочубинского самые крайние меры, если случай неприязни к Норману повторится.
Кочубинский затаил обиду, но оставил охранника в покое, решив, что Норман служит 'осведомителем' у Веземана, что было истинной правдой. Зато Норман после этого случая проникся душевной симпатией к Веземану, который мог теперь на него положиться. Итак, кроме Нормана, да еще моториста шхуны Фернандо, у Макса не было более или менее надежных людей, не считая, конечно, Кэтрин и ее родителей.
Макс шел к себе домой в глубокой задумчивости, когда его уже у самого дома окликнул Дикс. Макс остановился. Дикс шел к нему неторопливой усталой походкой сутулого человека, которого давит тяжесть прожитых лет. Макс заметил эту сутулость впервые, - заметил или обратил внимание? - спросил он самого себя и ответил: - именно заметил, прежде Дикс всегда держался прямо и в этом отношении следил за собой.
- От фрейлин Кэтрин никаких вестей? - Дикс задал свой ставший уже традиционным вопрос.
Макс знал, что спрашивает он для приличия, по привычке, что на самом деле затянувшаяся поездка Кэт его не интересует.
- К сожалению, ничего решительно. Я уже волнуюсь: не случилось ли чего-нибудь.
- Сегодня солдаты задержали пришельца из Франции, разыскивающего на нашем острове какое-то племя индейцев. Назвался этнографом.
- Да, я знаю, - быстро отозвался Макс. - Он попал к нам по ошибке и завтра Левитжер отвезет его на материк.
- Лично сам? - По лицу Дикса скользнула тень оживления и любопытства.
- Да, лично сам. Приказал подготовить вертолет к десяти утра.
Дикс уставился на Макса одеревенелым взглядом. Сухие губы его плотно сжались. Казалось, в мозгу его застрял какой-то загадочный вопрос, на который он не в силах найти ответ.
- И что же, лично сам полетит? - удостоверился Дикс. - Почему такая честь? Он что, знакомый его или друг?
- Напротив, по-моему недруг. Он автор какой-то 'Черной книги', которая, как я понял, Левитжером и компанией предана анафеме вместе с ее автором.
- Гым, - промычал Дикс и, дотронувшись до локтя Макса, предложил пройтись. - Что за книга, о чем она? Об индейцах?
- Не знаю.
- Что ж не поинтересовался у автора?
- Не было подходящего момента, - уклончиво ответил Макс.
Дикс промолчал. По лицу его было видно, что он уже потерял интерес к задержанному французу и его книге. Мысль его вернулась к тому главному и единственному, что заполняло все его существо, что должно произойти завтра.
- Послушайте, Макс, а вы бы не могли завтра полететь вместо Левитжера. Уговорите его под каким- нибудь внушительным предлогом.
- Совершенно исключено, меня он не послушается, скорее поступит наоборот. А вот если вы бы…
Высказанная мысль вдохновила Макса, в ней он увидел светлый лучик в судьбе Эдмона. В то же время в душу его вкрадывалось сомнение; не поддастся Левитжер на просьбу Дикса. Он вспомнил, с какой хищной яростью и торжеством объявил Левитжер о своем решении лично сопроводить Дюкана на материк. За всем этим несомненно кроется какой-то дьявольский замысел, и Левитжер ни за что не откажется от него. Но почему Дикс не хочет, чтоб завтра улетал Левитжер? - подумал Макс и спросил напрямую:
- А почему вы не хотите, чтоб француза сопровождал Левитжер?
Дикс заговорил не сразу. Погруженный в свои думы, он будто не расслышал или не понял вопроса. Печальная улыбка запряталась в уголках его пересохших губ, и Макс решил, что Дикс не хочет отвечать на его вопрос.
