- Не совсем. Береза живет больше ста лет. А этой, судя по сучьям, и сотни не дашь. У столетней березы сучья опускаются вниз, - пояснил Михаил.
'Интересно', - подумала Вера и спросила:
- Почему ж тогда она сохнет?
- Вот эта саранча виновата. - Михаил в сердцах сломал ветку ольхи и бросил тут же. - Видишь, как облепила, как пиявки, все соки выпивает. А старушка-береза голодает из-за нее. Силенки-то у ней не те, где ей с молодежью тягаться.
- А мы давай обломаем вокруг нее все кусты, - вдруг предлагает Вера. - И спасем березку.
- Вряд ли - поздно. Да и с ольхой надо топором бороться.
- А я спасла в гаю старый клен, - сообщила Вера. - Его поедали какие-то черные муравьи, весь ствол источили.
- Есть такие, знаю. И клен этот знаю. Сам пробовал муравьев жечь. Ничего не получилось.
- А у меня получилось. Я их дустом посыпала. Представь себе, все подохли. - Вера взглянула на вершину березы. Что-то грустное шептали струйками спадающие к долу ветви. Изумилась: - Неужели сто лет?.. А липа тоже долговечная?
- Липа живет более ста пятидесяти лет.
- А вот эта? - Вера кивнула на беспокойную свинцоволистую зеленостволую осину.
- Осина. До ста лет редко доживает. Нутро у нее гнилое, дуплистое, - ответил Михаил. - Зато дуб - тот долговечен. Три сотни лет запросто живет. А может и больше. Есть тут у нас один экземпляр, говорят, уже полтысячи лет стоит. Один остался, кругом поле. Лес есть, только поодаль его. Могучий, как на картине…
Как-то в густом осиннике она игриво притаилась за елочкой. Интересно, что он будет делать? Через минуту она слышит его негромкий голос:
- Верочка!
Она молчит, ни звука.
- Вера! - голос уже громче, беспокойней. - Где ты, Верочка?
И снова долгая выжидательная пауза. Затаив дыхание и присев на корточки, Вера вслушивается в спокойные, ровные вздохи леса.
- Ве-ра-а! - раздается тревожное эхо, и ей кажется, что и деревья, разбуженные его голосом, взволновались, засуетились, что-то говорят друг другу торопливой скороговоркой. - Ве-ер! - Голос Михаила вдруг обрывается.
'Может, случилось что', - мелькает в его мозгу пугливая мысль. И тогда он осторожной, кошачьей, но быстрой походкой пробирается в том направлении, в котором уходила девушка, и вскоре натыкается на нее.
Вера весело хохочет, озорная от счастья, а он смотрит на нее с грустной доброй улыбкой.
- Зачем ты так, Верочка? - Голос, умоляюще дрогнувший, совсем сошел на шепот.
- Испугался? - дохнула она ему в лицо и обдала неземным теплом. Губы ее были совсем-совсем близко, сочные, тревожные, трепетные губы, которые еще никто не целовал. И глаза лазорево-чистые, казалось, чуть слышно коснулись его шелком ресниц. - Хорошо здесь… Пойдем домой.
Такова женская логика: понимай, как хочешь. Он за то, чтоб идти домой и продолжить необыкновенный день там, в его комнате; ведь там для нее приготовлен подарок - перепелки.
Уже вечерело, когда они поднялись наверх к Михаилу.
Соседей Незабудок дома не было. Веру поразила скромность обстановки и свой порядок в квартире, который как-то уж очень зримо увязывался с характером хозяина.
В первой половине комнатки вплотную придвинутый к окну стоял обыкновенный кухонный стол с посудой, который одновременно в случае необходимости был и письменным. Вместо скатерти на нем лежала новая клеенка. Справа и слева по обе стороны стола стояли комнатные цветы. Герань, китайская роза, примула, несколько видов кактусов, столетник, лимонное дерево, туя и лавр. Собственно, вся комната сплошь была заставлена цветами. Место нашлось лишь для стола и тумбочки, в которой хранились предметы неприхотливого мужского туалета. На одной стене висела географическая карта СССР, на другой - в простенькой рамочке - Ленин, вернее репродукция с известной картины Павла Судакова 'Разговор о земле'. Во второй половине комнатки, отгороженной от первой высокой, до потолка печкой и плотной золотистой гардиной, заменяющей дверь, стоял неширокий диван без спинки с одним круглым валиком. Над диваном вместо ковра висела большая карта мира. У изголовья - прикрепленная к стене электрическая лампочка и тут же, на столике, радиола. Вся противоположная стена была в стеллажах, заполненных книгами. Стеллажи оставляли совсем немного места для платяного шкафа. И всего три стула: два в первой половине и один - во второй.
Если в первой половине комнаты господствовало царство цветов, то во второй было царство книг и музыки, потому что самодельный столик под радиолой был сверху донизу забит патефонными пластинками.
- Да у тебя тут настоящая оранжерея или цветочный магазин, - откровенно сказала Вера. - Зачем так много цветов? - и подумала мельком: 'Мещанство… А, почему, собственно, мещанство? Кто сказал? Озеров и ее отчим?' Но они многое говорили, утверждали то, с чем Вера никак не могла согласиться. Комнатные цветы - признак мещанства. Как это, однако, глупо.
- А ты не любишь цветы? - Михаил посмотрел на нее с тихим удивлением; по его убеждению, цветы не любят только черствые души. Веру он не причислял к числу оных.
- Люблю, конечно, но так много… Это уже излишество.
Вера с живым и бойким любопытством оглядывала комнату.
- Излишество, говоришь. - Глаза Михаила метали озорные искры. - А ты знаешь, как сказал об этом 'излишестве' великий русский поэт? Не знаешь?
Он продекламировал очень просто, естественно, без позы и рисовки, и умолк сразу, ожидая ее слов. Вера никогда не слышала этих строк. Стихи показались ей сильными. Она спросила уверенно или почти уверенно:
- Это Лермонтов?..
- Почти, - ответил Михаил задумчиво и после небольшой паузы: - Он жил на свете так же мало, как и Лермонтов, судьба его была столь же трагична. Только родился он и умер ровно на сто лет позже Лермонтова.
- Кто он?
- Павел Васильев.
- Прости меня: никогда не слышала такого. В школе почему-то не изучали.
- В школе многого нам не говорили нужного. И в институте не скажут. Зато ненужного было больше чем достаточно.
- Ты хорошо читаешь стихи. Вот не думала, - искренне призналась Вера. - Прочти еще, пожалуйста. Его же, Васильева.
