Федот Котов еще задолго до читательской конференции, организованной Верой, прочитал роман Леонова 'Русский лес'. Книга эта вызывала в нем вместе с гневом тоску и уныние: он видел, как жизнь проходит мимо этой книги, и священная боль писателя, крик души его и совести не в состоянии опрокинуть Грацианских, пустивших свои ядовитые корни глубоко в русскую почву, пьющих ее соки, безжалостно засушивающих все сильное и прекрасное, как засушил Станислав могучую липу. Он видел, что в жизни Грацианский продолжает преуспевать, он неистребим в своей изворотливости и чертовской кошачьей живучести и что многие ответственные и безответственные товарищи по-настоящему не понимают всей омерзительной сущности Грацианских и их опасности для общества.
Федот Котов выступил на читательской конференции с интересной взволнованной речью. Он говорил, что в книгах, в газетах писатели много пишут об охране природы, только вся их писанина никого ни к чему не обязывает, проходит впустую, и все остается так, как было. Он не только сердцем чувствовал, но и по- настоящему, по-мужски глубоко и преданно любил природу, возмущался нещадным истреблением лесов.
Этот 48-летний, невысокого роста, сутулый человек, переживший трагедию войны и потерявший жену и двоих детей, выглядел старше своих лет. Седые, с табачной желтизной, пышные запорожские усы, угрюмое, землистого цвета, все в глубоких морщинах лицо придавало ему вид суровый и замкнутый, и лишь глаза, не утратившие живого блеска, приветливые, постоянно светились живой глубокой мыслью, иногда близкой и отзывчивой, а в другой раз далекой, куда-то устремленной, недоступной и непонятной.
Жил Федот совершенно один, сам себе готовил пищу, сам стирал. Иногда он ходил в клуб в кино, на вечера и собрания, но большую часть свободного времени проводил у себя дома, в новой избе-пятистенке с резными наличниками, украшенными затейливым рисунком, фигурками птиц и животных. Страсть к резьбе по дереву в нем родилась еще в годы юности. Федот тогда делал оригинальные изящные трубки для курильщиков, трости с собачьими головками, шкатулки, вешалки и прочие, как говорил его покойный отец, безделушки. В тридцать девятом году у Федота родился первенец, Гена, а через год - второй сын, Толя. У ребят было много деревянных игрушек.
После войны, оставшись один, Федот продолжал по-прежнему вырезать из дерева фигурки для детей, которые - верил - рано или поздно должны отыскаться. Вся мебель в доме была резная. Обеденный стол в первой комнате стоял на куриных ножках. Второй стол имел форму подосиновика на крепкой устойчивой ноге, а вокруг него стояли табуретки - грибы: боровик, подберезовик, рыжик, лисичка. Настольная лампа напоминала початок кукурузы, а полочки, вешалки, тумбочки были украшены затейливыми изящными узорами и фигурками. Две длинных скамейки во второй комнате были сплошь заставлены разными фигурами и группами на мотивы русских сказок.
Тихий, скромный и замкнутый по своей натуре, Федот Котов мало общался с людьми, и в его дом никто особенно, кроме ребятишек, не заглядывал.
После читательской конференции Вера решила побывать в доме лесника. Ей хотелось посмотреть на работы умельца, о которых она много наслышалась и от Сорокина, и от Тимоши.
Котов встретил библиотекаршу приветливо, с тем гостеприимным радушием, с которым встречают русские люди добрых гостей. Глядя восторженно-удивленными глазами на бесчисленные фигурки и композиции, на Витязя и Черномора, Царевну-лягушку, на Ивана-царевича и трех богатырей, на медведя, зайцев, серого волка и дикого кабана, на бой петухов и двуликую голову Черчилля, Вера невольно воскликнула:
- Да у вас же тут, Федот Алексеевич, целый музей! Сокровищница народного творчества!.. Это же надо людям показать, в Москву, на выставку надо.
- Что вы, шутите, Вера Ивановна, - смущенно пряча глаза, говорил Котов.
- Да вы сами не понимаете, что у вас здесь такое! Вы - художник, художник-самоучка. У вас золотые руки, Федот Алексеевич. И как странно, как обидно, что об этом никто не знает. И я до сих пор ничего не знала… Нет, ну как это чудесно, как здорово, талантливо, - продолжала искренне восторгаться Вера. - Вот это что? Царевна в темнице?
- Да. 'В темнице той царевна тужит, а бурый волк ей верно служит', - тихо, все еще не поборов смущения, ответил Федот. - А вот ступа с бабою-ягой. 'Там царь Кащей над златом чахнет…' Все, как у Александра Сергеевича Пушкина… А меня за это в колдуны записали.
- В колдуны? Вы это серьезно или в шутку?
- Зачем в шутку - всерьез. Есть тут у нас всякие люди.
- А давайте все это покажем людям, - предложила Вера. - В клубе выставку устроим. Обязательно. Дорогой Федот Алексеевич, не возражайте, не скромничайте. Это будет чудесная выставка, праздник наш. В газете надо написать и снимки поместить.
- Да что вы, Вера Ивановна. Зачем? Я ведь так, для себя делал, для детей. Ребята ко мне заходят, интересуются. И сами пробуют вырезать. Возьмешь ножик и покажешь одному, другому, - глядишь, получается. Они ведь смышленые, ребятишки-то.
Увлекшись работами Котова, Вера не заметила, как при упоминании о ребятишках изменилось настроение Федота Алексеевича. Он как-то сразу опечалился, глаза поблекли, стали мутными.
- Садитесь, пожалуйста, Вера Ивановна. Я очень рад, что вы зашли ко мне… У меня, знаете ли, есть до вас просьба. Может, вы чем-нибудь поможете мне.
- Пожалуйста, Федот Алексеевич, я к вашим услугам.
Вера опустилась как-то нерешительно на деревянный рыжик и застыла в выжидательной готовности. Котов сел рядом на боровик и положил тяжелую шершавую руку на стол-подосиновик, нервно шевеля очень послушными, хотя и огрубевшими пальцами. Было видно, как он старается скрыть свое волнение и не может.
Он говорил несмело, точно не был убежден в необходимости и даже возможности такого разговора:
- В газетах все читаю - находят родители детей своих, которые в войну потерялись… То там, то сям - находят. И у нас тут у одной нашелся сын, на чужую фамилию был записан… Я все думаю, что и мои тоже где-нибудь есть живые, только, может, фамилия у них теперь другая. Быть того не должно, чтоб оба так и погибли. Находятся же у других - должны и мои найтись. Пускай жена, ладно, ее, наверное, уже нет на свете, это определенно нет, иначе приехала б, разыскала меня. А дети живы. Во сне все их вижу маленькими, какими они были, когда война началась.
От его первых слов что-то неожиданно тяжкое, глухое свалилось на Веру, глаза ее расширились и округлились, как у птицы, лицо застыло в немом ожидании. Ей хотелось сказать: продолжайте, пожалуйста, говорите, но язык точно одеревенел, не поворачивался. А Котов продолжал рассказывать:
- У нас тут в войну партизанский край был, вы, наверное, слышали. Советская власть в тылу фашистов, и ничего они с нами поделать не могли. А когда уже их армии в декабре сорок третьего года отступать начали, тут нам труба; им-то, немцам, надо отступать через наш край, фронт, как известно, сплошной, в линию, войск видимо-невидимо - тут как пить дать сомнут они нас. Ну, тогда, значит, наш командир, товарищ Егоров Захар Семеныч, приказ отдал по всем бригадам, чтобы в момент немецкого отступления бить гадов с тыла и мелкими отрядами просачиваться через ихнюю линию фронта к своим, к Красной Армии. Двадцать второго декабря, как сейчас помню, наш отряд построился вот здесь, в гаю, где баба Комариха жила. Командир приказ отдал, положение объявил. 'Трудно, говорит, нам будет, жарко, на прорыв фашистского фронта идем. Но делать нечего. Прорвемся или погибнем'. А семья моя - жена и двое ребятишек, Гена и Толя, - жила тут же, в Забродье, где теперь столовая выстроена. Что мне делать? Брать их с собой никак нельзя - кабы повзрослей, тогда другое дело. А так что ж получается: старшему, Генке, пять годков, а Толе всего четыре. Куда с такой армией пойдешь? А морозы уже по-зимнему стукнули, снег выпал выше щиколотки. Если их с собой брать в это пекло, то все равно не выживут, дай, думаю, оставлю здесь, авось уцелеют, пока вражеский фронт проходить будет, сховаются в погребе, как ховались в сорок первом. И прощаться, думаю, не пойду. Только расстройство одно будет, пойдут слезы, причитания…
Котов замолчал, передохнул, как после быстрого бега, проглотил подступивший к горлу комок, чаще заморгал влажными, блестящими глазами, закурил папиросу. Спичку не гасил, глядя молча на огонь, ждал, когда вся сгорит. Огонек медленно бежал к его пожелтевшим пальцам, лизнул их, попробовал разжать. Но пальцы никак не реагировали на жар и не разжимались. Огонек сдался и погас. Тогда Котов продолжал:
