разу не вспомнил об Альбине. Я посмотрел на часы — было начало третьего — и вышел на палубу. На востоке проклевывался рассвет. Звезды уже погасли, и лишь одна, как поставленная на дежурство, продолжала бриллиантово сверкать. Глядя на нее, я думал о Ларисе: может это ее звезда… или моя? Спугнутая с палубы красавица чайка взлетела, что-то прокричав, и скрылась за бортом, помахав мне крепкими упругими крыльями. По-гречески Чайка — Лариса. Может эта чайка — доверенная Ларисы и подосланная ею на палубу теплохода слушать мои мысли.
Утренняя свежесть приятно бодрила. Улетела чайка, унесла мои воспоминания, и ко мне вернулся сон. Я помнил, что прощаясь с Ларисой, дал ей свою визитную карточку со своими телефоном и адресом, записал ее тверской адрес и телефон и пригласил ее на свой юбилейный спектакль, который должен состояться в сентябре. Разбудил меня стук в дверь. Я проспал завтрак, об этом мне объявил Игорь. Он зашел «поговорить по душам» с бутылкой португальского полусладкого вина. Я сразу дал отбой, заявив решительно:
— С утра не употребляю.
— Да что вы за мужики — писатели, артисты? Один орет: с утра не принимаю, другой: с утра не употребляю. Вы что, при исполнении служебных обязанностей? Мы на отдыхе, и для организма нет никакой разницы — утро, вечер, ночь. Давайте сосуды. — Он ловко отвинтил пробку.
— А между прочим, ночью Настя тебя искала, — сказал я. — И пришел ты ко мне только потому, что у себя в каюте Настасья не позволит.
— Естественно, — согласился Игорь, — и еще потому, что в одиночестве пить нецивилизованно. Это удел алкашей. Я же не алкаш. Как вы считаете? — Он наполнил стакан и попросил второй.
— Пока ты не алкаш, но в перспективе… — Он наполнил второй стакан и спросил:
— Значит и к вам заглянула?
— Кого ты имеешь в виду? — ненужно переспросил я.
— Естественно, не Ларису, — ответил он и лукаво улыбнулся. Затем поднял стакан, состроил торжественно-бравый вид, провозгласил:
— У меня тост! За здоровье и процветание прекрасной Ларисы, которая помогла вам скоротать одиночество и отвлекла вас от тягостных дум об Альбине.
Любопытно: за все время пребывания на теплоходе, а точнее после встречи с Ларисой, я ни разу не вспомнил об Альбине. Ну, что ж, тост мне пришелся по душе, ради него можно позволить себе и с утра. Игорь выпил полстакана, провел тыльной стороной ладони по влажным губам и, похвалив вино, поставил стакан. Не глядя на меня, заговорил, словно размышляя сам с собой:
— А она стоящая, вообще характер есть. Ее интересно писать. — Понятно, что речь шла о Ларисе. Я смолчал, а он допил вино, наполнил снова стакан и продолжал, преднамеренно не называя имени Ларисы:
— Будет позировать.
— Сама напросилась? — не без подначки сказал я.
— Обещала, — обронил он и, стукнув своим полным стаканом об мой стакан, буркнул: — За успехи. — Какие и чьи успехи имелись в виду, я не понял. — Каким же образом она будет тебе позировать? Наездами из Твери или временно поселится в твоей мастерской? — Игорь с лукавинкой в глазах сверкнул на меня и ответил:
— Там посмотрим.
— Конечно, это будет не просто портрет незнакомки, а жанровый шедевр, — продолжал я безобидно подкалывать. — Или просто девушка, освещенная солнцем или девочка с персиками? Чем Ююкин хуже Серова? — Он скривил влажные от вина губы в улыбку, но промолчал. А я все продолжал: — Значит, ты положил на Ларису глаз?
— После вас, — съязвил он. — Я наблюдал за вами. Вы хорошо смотрелись, красиво. Да-да, я серьезно: импозантно смотрелись, молодцом. Преобразились, воспряли, даже помолодели. От нее на вас исходила благотворная аура. Она, аура эта, стариков молодит. Не омолаживает, а молодит, — ехидно уколол Игорь, ожидая от меня наигранного возмущения: мол, о каком старике ты болтаешь? Но на этот раз я не поддался на его крючок. Я спросил:
— А на юнцов, вроде тебя, тоже действует?
— Поджигает, накаляет до бела, — согласился он.
— Ты будь осторожен: так и сжечь может.
— А что сказал Есенин по этому поводу? Кто сгорел, того не подожжешь. Так что вас не подожжешь, вы сгорели на Альбине. — Опять шпилька. Мы с ним часто так пикировались. И я ответил:
— Да будет тебе, юнец, известно: я горел, но не сгорел.
— Ну, так испылать вам. — Он налил вина в свой стакан и протянул бутылку к моему, но я его остановил:
— Мне не наливай. Остаток допью до дна за Ларису, и точка: до самой Москвы карантин объявляю, диета. Так что в компаньоны пригласи писателя.
— Он не может. Стакан взять не может, потому, как руки заняты: в одной — карандаш, в другой — тетрадь.
— А-а, понятно, творит. Тогда не мешай. Он роман пишет. Говорил — последний роман. И грозился нас с тобой вывести… на чистую воду.
— Это как? Живьем? Под нашими именами? — всерьез принял Игорь.
— Фамилии можно и заменить, — сказал я. — Тебя-то куда с такой фамилией — полукитайская, полумарсианская. Выбросит одно «Ю», как ненужный аппендикс, и будет нормально — Юкин.
— А вас так и нарисует — Богородский?
— Ну, это не проблема. Фамилию придумает. Ты вот что скажи мне: кто из современных здравствующих художников по-настоящему большой, достойный школы великих мастеров прошлого?
Он не сразу ответил, посмотрел на меня как-то подозрительно и недоверчиво, словно ожидая подвоха. Отодвинул в сторону стакан с недопитым вином, заговорил не очень уверенно:
— Наверно Глазунов и Шилов.
— А из них кто по-твоему талантливей? — настаивал я. Он сбочил голову, подернул тонкой бровью.
— Оба талантливы. Они очень разные. Как сказать? Вот если я вас спрошу, кто талантливей: Лев Толстой или Достоевский? Что вы скажете? Или поближе к вам, из вашей театральной братии: кто выше: Качалов или Москвин? — И уставился на меня взглядом победителя. Я развел руками, мол, сдаюсь.
— На этот раз ты прав, юноша. Ты рассуждаешь, как взрослый. Ты даже мудр, пожалуй, умен и по- своему хитер. Так что ты созрел, как тип для романа. Последнего романа. — Но он уже не слушал меня. Упершись хмельным взглядом в угол каюты, он был погружен в какие-то сферы, далекие от искусства. Я молча смотрел на него, быстро захмелевшего, расслабленного, сентиментального. Увидев мой внимательный взгляд, он вздрогнул, выпрямился, заговорил:
— А знаете, Лукич, по сравнению с Альбиной она намного выигрывает. И не только молодостью. Обратили внимание, как она одета: просто, но изящно. Со вкусом столичный стиль, а сама провинциалка. Альбина москвичка, а вкусы, манеры провинциальные. Почему так?
— Есть, Игорек, понятие — внутренний вкус, такт, данный при рождении, возможно, генетический, наследственный. Тут их незачем сравнивать. И вообще — Лариса ни с кем не сравнима. Она единственный экземпляр. В общем, реликтовая. Но ты ее напиши. И не только портрет: картину с нее напиши. — В ответ он согласно закивал головой и прикрыл веками глаза. В это время в дверь осторожно постучали.
— Это по мою душу, — недовольно и торопливо прошептал Игорь и проворно спрятал уже пустую бутылку под одеяло, сдвинул стаканы и накрыл их моей шляпой. Вошла Настя, разрумяненная, возбужденная, а в глазах недобрые огоньки. Наметанным взглядом пробежала по каюте, защебетала:
— Что это вы в такой день сидите в душной конуре? На воздух идите, на солнце. И шляпа на столе. Дурная примета: деньги водиться не будут.
— Так они и без шляпы и при шляпе не водятся, — сказал я, понимая, куда она метит. Но сегодня она была миролюбиво настроена, не стала трогать шляпу, хотя и догадывалась, что под ней спрятано.
Глава третья
ЛАРИСА
Вот уж действительно, как в стихах: «Соловьем заветным лето пролетело», или в других: «Лето красное пропела, оглянуться не успела…» Именно, не успела оглянуться, как перевалило за тридцать. А это
