ценить материальное благополучие, и голос был лишь инструмент в добывании этого благополучия. Она никогда не задумывалась, что будет делать потом, когда намеченные ею по списку блага будут добыты. Само добывание приносило ей удовольствие. Словно она нанизывала красивые бусинки на проволочку. Ну что будет? Подыщется какой-нибудь… э-э-э… муж. Они поженятся, объединят усилия и будут благоденствовать, как ее родители. Родят кого-нибудь, чтобы потом все перешло к нему одному. А еще лучше, может, отыщется вдовец со своим уже готовым ребенком.
У нее было по-прежнему доброжелательно отстраненное отношение к детям. «Да, хороша программа, — грустно думала Анна. — Нет, надо что-то менять. Да ладно. Все надо менять. Что бы я взяла с этих полок взамен своей старой жизни? Одиночество и свободу. Одиночество зависит только от меня и моего желания смотреть правде в глаза, а свобода зависит от денег. Вот и ответы давно готовые лежат. Даже немного запылились».
Их итальянский куратор, красавчик Джузеппе, познакомил Анну со своим приятелем коммерсантом, полным его двойником, горящим желанием заняться бизнесом с Москвой. Клаудио не раз подкатывал к Анне с расспросами «про экономический климат в России, но она только отшучивалась, принимая его повышенный интерес к своей стране за скрытую форму ухаживания. Итальянец и ухаживание — это вообще синонимы. В стране, где так много красивых мужчин, словно размножившихся почкованием от Марчелло Мастроянни, это вполне естественно.
— Один мой приятель продал в Россию партию роскошных мужских ботинок и отлично на них заработал. К несчастью, они были одноразовыми, с картонными подошвами, так как предназначались для обувки покойников. Но российские партнеры об этом покупателям не сообщали. Те узнавали сами, после первого дождя, — задорно смеялся Клаудио. — Я, конечно, хочу, чтобы все было честно. Есть у вас в Москве знакомые бизнесмены?
— А чем вы собираетесь торговать с Россией? — рассеянно поинтересовалась Анна.
— Всем. Можно гнать сигареты, кофе, порошковые супы…
— У нас сахара нет, — задумчиво подсказала конкурентка.
— Сахара? Прекрасно, у нас есть дешевый, португальский.
— А во сколько обойдется доставка? — по инерции продолжала расспросы девушка.
— О! Синьора сама прекрасно разбирается в бизнесе, лучшего партнера мне и искать не надо! — восхищенно воскликнул итальянец и сверкнул жгучими черными глазами, как молниями.
Анна засмеялась и ответила на этот жаркий призыв нежным взмахом ресниц. А чем она рискует? Здесь, на берегу этого теплого моря, все казалось таким простым и ясным, а оптимизм и энтузиазм Клаудио просто подкупали. Анна вспоминала, какими тупыми и недалекими выглядели наши новые дельцы в самолете. Неужели она глупее их? Мысль о том, что она перестанет терзать публику своими руладами, принесла сладостную, тихую, глубокую и совершенно новую радость избавления.
Они с Клаудио сбежали на один день от группы и поплыли на пароме на Капри, чтобы спокойно обсудить все детали будущего делового сотрудничества. Капри потряс ее своей красотой и одновременно тюремной скованностью, замкнутостью. Кроме причала, нигде нельзя было спуститься к морю. А среди шикарных вилл приходилось передвигаться только на трогательных открытых электрических таратайках, в каких обычно ездят дети на аттракционах в парке Горького. Только эти малютки и могли прошмыгнуть по узким улочкам старого города. Днем новоявленные компаньоны много гуляли по ветвистым каменным дорожкам острова, прорубленным в скалах. Анна слушала вполуха болтовню Клаудио и жадно разглядывала жизнь вокруг. Она так долго была отравлена трупным ядом, что теперь, освободившись, радостно вбирала в себя каждую мелочь бытия.
— Ой, посмотрите! — то и дело умиленно восклицала Анна, перебивая Клаудио. — Посмотрите, как забавно. У нас пишут на заборах или стенах «Вася и Ося были здесь», а у вас эти же писульки вырезают или выцарапывают на сочных плоских лепешках кактусов.
Они сидели на открытой живописной веранде ресторанчика. Внизу, под обрывом, плескалось и ластилось к скалам море. Клаудио был смуглым, статным итальянцем тридцати пяти лет от роду. Он заглядывал ей в глаза и нежно поглаживал руку. Они неспешно, сытно и очень вкусно пообедали и теперь нежились на вечернем солнышке, предаваясь самому прекрасному занятию на свете — «дольче форниенте», то есть «сладкому ничегонеделанию». Итальянцы, как известно, большие знатоки и тонкие ценители этого удивительного действа.
Вечером, утопая в целомудренно скрывающем тела и от этого невероятно соблазнительном облачении из пены, взбитой в роскошной джакузи, которую фантазия дизайнера вынесла прямо в центр люксовского номера к широкому французскому окну, молодые люди смеялись, пили вино и темпераментно обсуждали всевозможные проекты быстрого обогащения. Пожалуй, даже слишком темпераментно, ведь оба уже знали, что скоро закрепят свой деловой союз в постели. Ничего уже не могло помешать этой красивой итальянской сказке, даже жена и двое ребятишек, которые ждали Клоди в Милане.
В начале знакомства он хвастал всей группе своим семейством, не раз доставая их фотографии из бумажника. Анна считала неприличным связываться с женатыми мужчинами, но заграница и ощущение того, что они совсем отрезаны от мира, на острове, делали ее свободной от многих табу. К тому же на Родине творится такое! Впрочем, Анна скорее испытывала не ужас, а радостное любопытство — а что дальше? Все это вместе отодвигало привычные нормы поведения и морали за горизонт или просто с глаз долой. Да что там! Хватит заливать-то! Она ведь решила быть честной с самой собой — никаких этических норм у нее не было. Почему — не известно. Ведь в детстве она их учила. Может быть, тон, которым родители втолковывали ей эти нормы, подсказывал маленькой Анне, что все это понарошку? Дети такие интуиты!
Ей было хорошо, но как-то не эмоционально, а физиологически. Странно. С Германом близость всегда была светопреставлением, а с Клаудио — всего лишь сладостным десертом. Ну ладно. Будем считать, что для здоровья тоже полезно. Было просто приятно гладить глянцевую кожу, обнимать ловкое, сильное, молодое тело. К тому же он все время пел, словно это не она, а Клаудио был оперным певцом, и ежеминутно порывался целовать пальчики у нее на ногах, трогательно постанывал по любому мало-мальски подходящему поводу, трепеща и переливаясь вокруг нее, подобно ртути. Анна еще долго потом в холодной и сумрачной зимней Москве с удовольствием рассматривала их фотографии в обнимку на скалистых берегах острова.
В Неаполе Джузеппе устраивал прощальный ужин для всех российских конкурсантов. Он тихо подошел к Анне и доверительно, уже как соучастнице (ну и трепло же этот Клоди!), шепнул:
— Пожалуйста, допиши несколько русских имен в мой список.
— В список? — не поняла Анна.
— Да, я должен сдавать в фестивальный комитет финансовый отчет, заверенный подписями хозяина ресторана — ну, тут все в порядке: он мой приятель — и ответственного лица от вашей группы, подтверждающими, что ужинали не семь, а, допустим, десять человек.
— Я должна дописать три имени? Но ведь это — жульничество?
Джузи обиженно вскинул брови:
— Не понимаю, какое жульничество? Деньги на фестиваль выделяет фонд. У них смета в два раза больше реальной. Почему бы и мне с другом не заработать пару лир? Ведь эти деньги все равно пропадут и для государства, и для музыкантов. Они прямиком пойдут в карман устроителей. Так что все честно.
— Вор у вора рубашку украл, — сказала сама себе по-русски Анна и, взяв листок, старательно вывела: «На ужине присутствовали: восьмым номером Петр Чайковский, девятым — Федор Глинка и десятым — Модест Мусоргский. Ответственная со стороны советской делегации — Анна Богомолова. Ужин удался на славу».
«Если Клаудио собирается вести бизнес так же, как его приятели, я скоро окажусь за решеткой», — усмехнулась Анна, отдавая листочек Джузи. И все-таки она твердо решила рискнуть. Да и сами итальянцы понравились ей больше всех остальных виденных ею европейцев. В них была та же импульсивность, безалаберность и сердечность русских, но словно передвинутая на шкале настроения на несколько делений вверх. Там, где несчастный русский под ударами судьбы, терзая себя, опускался в бездны дрянного расположения духа, вплоть до отчаяния, черной меланхолии и известной всему миру русской тоски, несчастный итальянец останавливался на отметке: «Все паршиво, ну, ничего, обойдется», и затащить его глубже можно было, только привязав к подводной лодке. И то неизвестно, кто кого.
