фермы».
Миган пожала плечами.
Хайме смотрел на нее и молчал.
— Я… — Она тут же осеклась. — Я не знаю, кто были мои родители.
Некоторое время они ехали в молчании.
— Сколько времени ты провела в стенах монастыря?
— Около пятнадцати лет.
— Черт возьми! — поразился Хайме и тут же поспешно добавил: — Прошу прощения, сестра. Но ты как с другой планеты. Ты же понятия не имеешь, что произошло в мире за последние пятнадцать лет.
— Я уверена, что все перемены временны. И все опять изменится.
— И ты по-прежнему хочешь вернуться в монастырь?
Этот вопрос застал Миган врасплох.
— Разумеется.
— Но почему? — Хайме взмахнул рукой. — Я хочу сказать, что ты так много теряешь за этими стенами. Мы живем в мире музыки и поэзии. Испания подарила миру Сервантеса и Пикассо, Лорку, Писарро, де Сото, Кортеса. Это чудесная страна.
В этом человеке чувствовалась удивительная романтичность, пылкая нежность.
Неожиданно Хайме сказал:
— Прости меня, сестра, за то, что я раньше хотел отделаться от тебя. Это не личная неприязнь к тебе, а к твоей церкви, с которой у меня связаны горькие воспоминания.
— В это трудно поверить.
— Но это так, — с болью в голосе сказал он.
Он все еще видел памятники, дома и улицы Герники, взрывавшиеся фонтанами смерти. Он все еще слышал пронзительный визг бомб, смешивавшийся с криками беспомощных жертв, разрываемых ими на части. Единственным убежищем была церковь.
«Священники заперлись в церкви. Они не впустят нас».
Он помнил смертоносный град пуль, от которых погибли его отец, мать и сестры. «Нет, — думал Хайме. — Не от пуль. Из-за церкви».
— Ваша церковь поддерживала Франко и допускала, чтобы по отношению к невинным жителям творились чудовищные вещи.
— Я уверена, что церковь протестовала, — возразила Миган.
— Нет. Только после того, как фалангисты начали насиловать монахинь, убивать священников и сжигать храмы, папа римский наконец порвал с Франко. Но это не воскресило ни мою мать, ни отца, ни сестер.
В его голосе слышалась гневная страсть.
— Я искренне сожалею, но это было давно. Война закончилась.
— Нет. Для нас она не закончилась. Правительство по-прежнему запрещает нам поднимать баскский флаг, отмечать наши национальные праздники и говорить на нашем языке. Нет, сестра, нас по-прежнему притесняют. И мы будем бороться до тех пор, пока не добьемся независимости. В Испании полмиллиона басков и еще сто пятьдесят тысяч во Франции. Мы хотим независимости, но ваш Бог слишком занят, чтобы нам помочь.
— Бог не может встать на чью-либо сторону, потому что Он во всех нас, — серьезно сказала Миган. — Мы все являемся частью Его, и, когда мы пытаемся уничтожить Его, мы уничтожаем себя.
К удивлению Миган, Хайме улыбнулся.
— Мы с тобой во многом похожи, сестра.
— Похожи?
— Мы можем верить каждый в свое, но мы верим страстно. Большинство людей так и живет всю жизнь, ни во что не вкладывая свою душу. Ты посвятила свою жизнь Богу, я свою — делу, в которое верю. И мы вкладываем в это душу.
«Так ли это на самом деле? — подумала Миган. — И если я всей душой с Богом, то почему мне тогда так хорошо с этим человеком? Ведь я должна думать лишь о том, как бы поскорее вернуться в монастырь». В Хайме Миро была какая-то притягательная сила. «Может быть, он такой же, как Манолете? Отчаянно рискует своей жизнью из-за того, что ему нечего терять?»
— Что вас ждет, если вас схватят солдаты? — спросила Миган. — Меня казнят.
Это было сказано так буднично, и на какое-то мгновение Миган показалось, что она его не поняла.
— И вам не страшно?
— Страшно, конечно. Мы все боимся. Никому из нас не хочется умирать, сестра. Мы и так скоро встретимся с вашим Богом, но торопиться не хотелось бы.
— Вы действительно совершили такие страшные преступления.
— С какой стороны на это посмотреть. Все зависит от того, кто стоит у власти, и тогда меня можно назвать либо патриотом, либо мятежником. Нынешнее правительство считает нас террористами. Мы же называем себя борцами за свободу. Жан-Жак Руссо говорил, что свободен тот, кто волен сам выбирать себе цепи. Я хочу такой свободы.
Он внимательно посмотрел на нее.
— Но тебе не стоит забивать всем этим голову. Как только ты вернешься в монастырь, тебя перестанет волновать все то, что творится за его стенами.
«Неужели он прав?» Эта встреча с внешним миром перевернула всю ее жизнь. Неужели она отреклась от свободы? Она так много хотела узнать, так многому научиться. Она чувствовала себя как художник, который стоит перед чистым холстом, собираясь делать наброски новой картины, новой жизни. «Если я вернусь в монастырь, — думала она, — я снова буду отгорожена в от жизни». И тут же испугалась своих собственных мыслей, в которых мелькнуло слово «если». «Когда я вернусь, — поспешно поправилась она. — Конечно же, я вернусь. Мне больше некуда идти».
В ту ночь они расположились на ночлег в лесу.
— Мы километрах в пятидесяти от Логроньо, — сказал Хайме. — Мы встретимся с остальными не раньше, чем через два дня. До этого времени нам лучше не стоять на месте. Завтра мы направимся в сторону Витории, а послезавтра пойдем в Логроньо. И уже через несколько часов ты, сестра, будешь в монастыре в Мендавии.
«Навсегда».
— А что будет с вами? — спросила Миган.
— Ты беспокоишься о моей душе, сестра, или о моем теле?
Миган почувствовала, что краснеет.
— Со мной ничего не случится. Я перейду границу и поживу некоторое время во Франции.
— Я буду молиться за вас, — сказала ему Миган. — Благодарю тебя, серьезно проговорил он. — Я буду думать о том, что ты молишься за меня, и мне будет спокойнее. А теперь тебе нужно поспать.
Повернувшись, Миган увидела, что на нее с противоположного конца опушки пристально смотрит Ампаро. В ее взгляде была неприкрытая ненависть. «Я никому не отдам его. Никому».
Глава 34
Ранним утром они добрались до Нанклареса — маленького городка к западу от Витории. Они остановились возле заправочной станции, где в гараже механик возился с машиной. Хайме въехал в гараж.
— Buenos dias, — поздоровался механик. — Что у вас с машиной?
— Если бы я знал, — ответил Хайме, — я бы сам починил ее и продал. От этой машины проку, как от осла. Она пыхтит, как старуха, и никакого толку. — Прямо как моя жена, — усмехнулся механик. — Я думаю,
