присутствии Эрики сторонился буфетной стойки. Иных стихов, там от меня желалось…
Читать стихи Эрике и в голову не приходило. Смущался леди Лейбрандт…
Ужин в пятницу, завершил рабочую неделю. Из столовой вышли рядом.
— Не возражаешь, если за Ромкой провожу…
— Не возражаю…
Дыхание океана напомнило, в каких мы широтах. От Управления шагать до Детского сада в Погрангородок. Улица одна по изгибу мыса. Тундра уже в глубоких снегах. Она рядом.
На горизонте! По меридиану на восток — Мыс Дежнева! По Нему проходит Полярный Круг. Там, алой зарей трепетало Полярное сияние. Там очеретом заканчивается родная страна. Роднее нет. И дальше бежать некуда.
— Я одна зайду?! — Смутилась Эрика моему желанию подниматься по крутым ступенькам Детского сада.
— Хорошо…
Одета она в добротную дубленку. Осанистый голубой песец на шапке и вороте. Седые торбаза, с бисерным орнаментом на голяшках. Залюбовался ею, пока она поднималась на верхнее крыльцо до дверей подъезда.
И тень сомнения от мысли, что могу исчезнуть из ее жизни, запечатлелась в лице и взгляде, когда она обернулась…
«Кто, есть?» Человек, за спиной которого Полярное сияние в глубине космоса…
Ромке я не чужой. Мальчишке в общежитии приткнуться не к кому. Нет ребятишек. И без Ромки, мне не жить. Первое время он вредничал, заслоняя собой экран телевизора. Дразнился в Красном уголке «рыжий», язык показывая. Я посмеивался, да покуривал. Сизый дымок в сыром холодном воздухе густел. Не комната, табачная «душегубка». Дверей навесных нет. И сизая полость дыма уплывала в дверной проем в коридор. Ромка нырял под полость дыма, отдыхивался.
— Ага, ты нарочно, — догадался он, заметив, что от окурка вновь прикуриваю цельную сигарету.
— Нарочно, выкуриваешь меня?! — Подскакивая, стал заглядывать в глаза.
— Нарочно, — согласился. — Ты ведь тоже, из вредности, не даешь смотреть кино. Заслоняешь экран.
Перестал вредничать. В моей комнате варили чай, смыкали сгущенку из баночных дырок, пробитых ножом. И, сглатывая смешки, хихикали над своим телячьим сопением и чмоканьем.
Однажды, Ромка поздно у меня задержался. Пурга в тундре утихомирилась. И комната потеплела от электроплитки. Пили чай. И Ромка, открыв рот, слушал стихи. Читал ему Блока из томика. За дверью позвала Эрика.
— Ромка?! Спать пора. Рано, в садик, подниматься, — не пыталась она войти.
Я отложил книжку, поднялся, распахнул дверь. Пригласил. Ромка сидел уже на моем месте под настольной лампой. «Рыжим» затылком к нам, щекой на стол.
— Не пойду. Не хочу…
— Может, ты здесь и жить останешься? — вспылила, ровная всегда Эрика. Ромка убрал затылок, шлепнулся щекой о стол. Распахнутые рыжие глаза вперил в нас.
— И останусь! И буду здесь жить!
Эрика мягко, для острастки, потянула пальчиками Ромкино ухо.
Тут уж загородил дорогу я.
— Зря ты этак…
Она разжала пальцы. Стояли мы грудь в грудь, и я слышал учащенное дыхание.
— Защитник?
Ромка охватил меня за пояс со спины.
— Ну и живите…
Вышла.
— Обидели мать. Ступай домой. Поздно. Тебе, игры. А у мамы, работы много.
— Хорошо, — ответил Ромка. — Мать, обижать не будем.
— Не станем. — Подтвердил я.
Ромка послушно ушел.
Не прошло и часа, постучалась в дверь Эрика.
Ночь на дворе. Спит общежитие.
Поверх ночной рубашки, на Эрике теплый восточный халат.
— Не засыпает. Тебя требует. Приучил его к сказкам. Иди, рассказывай…
Капли из худых кранов в умывальнике в пристройке гулко слышны в безлюдном коридоре мертвого сном общежития.
Эрика пропустила меня в комнату. Зашла следом, плотно поджав дверь. Сноровисто выручилась из халата. Осталась в ночнушке до пяток.
Ромка дрых без задних ног, подкатившись под ковер к стенке. Под своим одеялом. Я опустился в знакомое кресло, в круг света от ночной лампы.
Эрика юркнула босыми ногами под знакомое мне одеяло. И открыто, взглядом, «позвала». А во мне, неожиданно открылось лето в Якутии. Понял, почему, «Ромка не спит»… Не желал «этого».
Тихо, чтобы не будить Ромку, начал рассказывать.
Зелёный иней
…Старое зимовье на полянке в лесу сохранилось. Топографическая карта, составления тридцатилетней давности. Карта не обманывала.
Ушли мы с перевала вовремя. Гранитный массив утоп в сером мраке и хаосе. Над долиной туман. Светлая полость лишь до макушек деревьев. Плотно накрыл туман ватным одеялом. Не шевелилось, не перемещалось это одеяло. Будто поземка в полях зеркальным отражением виделась в снежном поле. Барометр на нуле…
Миновали гарь. Она просторная. Судя по карте, должен быть под горой и «лабаз» оленеводов, кораль из жердей. Пастбища Иньяли эвенские. Придут сюда с водораздела на зимовку, через пару недель. Район знакомый, как родной двор. Много в каких местах работалось.
Белой костью на гари светлеет жердями сухостой. Живой лес жмется к руслу. Хвоя на ветвях желтая. Золоченой редкой городьбой стоит лес вдоль берега. В прогалины узнаются речные острова. Листва багряная на осинах. Видимость дальняя.
Пара лосей появилась из русла на берегу. Мелькают между стволов деревьев вразмётку высокими мослами. За рогатым горбачом рысит безрогая лосиха. Передал бинокль Людмиле.
Не слышат звери нас. Расстояние. Стрелять в лосей не желалось. У лося борода перестарка, рога уже по возрасту не сбрасывает. Мясо лосихи, во время «гона», нежное. Грех бить матку. У старого самца, мясо йодистое запахом, жесткое, не разжуешь.
Лоси заметили нас. Природу не обманешь. Остановились на выстрел. И пропали из глаз под крутым берегом в островах осинника.
Лесная вырубка вывела к зимовью. Рублено оно из накатника, без внутреннего потолка. Крыша из бревешек шалашиком. Проживать в зимовье можно. Дверь подправится. Накренилась углом, держится на резиновом ухе из транспортерной ленты. Печки в зимовье не видно. Разделка жестяная, с дыркой для трубы, на угловой крыше снаружи гвоздями приколочена.
Пока окончательно не стемнело, осмотрелись. За домиком десяток прогоревших печек. Рыжей трухой осыпаются жестяные трубы.
В зимовье забил на месте печки четыре смолистых кола. Вырубил топором цельный лист железа. Закрыл дно годной печки. Установил пригрубок на кольях, приладил хлипкие трубы. Без тепла не останемся.
