Пономарь, хотя, заметь себе, я не верю в это ни секунды. Но пусть это Пономарь. Что это меняет для нас?
— Значит, ты твердо настроен публиковать эти фотографии? — спросил я напрямую.
— Если враг не сдается, его уничтожают, — жестко усмехнулся Храповицкий. Его черные глаза недобро блеснули. — А фотографии, кстати, занятные.
Я только сейчас заметил, что перед ним лежат те же ксерокопированные снимки, которые я видел у Черносбруева.
— Качество отвратительное, — вздохнул Храповицкий. — Ничего не разобрать. Девочку, главное, не видно. Но, похоже, что очень даже интересная. Я бы, пожалуй, не отказался.
Я понимал, что остановить его не в моих силах. У меня оставался последний шанс.
— Володя, — попросил я. — А можно их не публиковать? Ради нашей дружбы?
— Не понял? — Он уставился на меня в искреннем недоумении.
— Я был с ней, — ответил я еле слышно.
— Ну и что из этого? — Он развеселился. — По моим скромным подсчетам, ты был с половиной нашего города и с третью всей области. Поправь меня, если я занижаю цифры. Мне никогда не приходило в голову, что ты помнишь их всех поименно.
У меня зазвонил телефон. Я даже не успел попросить перезвонить попозже. Потому что это была мама. Моя родная мама с ее удивительной способностью вторгаться в мою жизнь в самый подходящий момент.
— Андрей, мы с отцом ждем тебя завтра на обед, — заговорила она не терпящим возражения тоном. — Я приготовлю твои любимые пирожки с рыбой. Но вообще, я должна сказать, что удивлена твоим поведением. В последнее время…
— Мама! — закричал я из последних сил. — Ты во всем права! Я живу не так, сплю не с теми, борюсь не за то. Я исправлюсь. Но я всегда ненавидел твои пирожки!
Я бросил телефон на стол и поднял измученный взгляд на Храповицкого. Он смотрел на меня с нескрываемым любопытством во все глаза, как на диковинное животное.
— Здорово же тебя с этой девчонкой прихватило, — сказал он с чем-то похожим на сочувствие.
— Володя, тут другое. Ты понимаешь?
— Не то чтобы понимаю, — вздохнул он. — Но, кажется, догадываюсь. Не думал, что ты способен. Что ж, рад за тебя. Завидую. Или, наоборот, сочувствую. Но изменить ничего не могу. Тут не я решаю.
— А кто же тогда? Губернатор?!
— Не кричи, — заметил он спокойно. — Губернатор, конечно, главнее меня. И я в любом случае подчинился бы его решению, даже если бы был с ним не согласен. В таких вопросах не может быть своеволия, я твержу тебе об этом постоянно. Но тут дело даже не в губернаторе. Тут все решают деньги. Очень большие деньги. Здесь другие ставки. И ты, со своими эмоциями, и даже я, со всеми своими возможностями, всего лишь фигуры в подобных играх. Ты мне друг. И если потребуется, то для спасения твоей жизни я рискну своей. Но я не ударю сейчас палец о палец, чтобы что-то изменить. У генерала есть право бросить в жерло войны сотни лейтенантов. Иначе не выиграть сражения. Считай, что тебе не повезло. Ты переспал не с той девочкой. Или, наоборот, повезло. Потому что если сейчас ты научишься жертвовать второстепенным, то со временем и сам сможешь стать генералом. А не научишься, — рано или поздно пожертвуют тобой.
Телефон опять напомнил о себе.
— Мама, — сказал я устало, — я прошу прощения. Я не могу сейчас разговаривать. У меня важная встреча.
— Это Кулаков, — услышал я в трубке. — Как освободишься, приезжай. Надо поговорить. Я на месте. Жду.
В трубке послышались гудки.
— Это Кулаков, — повторил я Храповицкому.
— Есть! — выкрикнул Храповицкий, торжествуя, ударив себя рукой по бедру. Он даже вскочил с места. — Готов! Я так и знал! Я все ждал, с кем же он начнет торговаться. Встречи просит?
— Да, — кивнул я. — Он ждет меня у себя.
— Езжай. — Храповицкий опустился в кресло, потянулся с мрачным удовлетворением, как после тяжелой работы. И добавил: — Передай ему, что процесс может остановить только одно. Это полная и безоговорочная капитуляция. Не позднее понедельника он должен снять свою кандидатуру с выборов.
— Значит, они хотят, чтобы я снял свою кандидатуру? — с трудом выговорил Кулаков. — Иначе они напечатают всю эту грязь.
Он бесформенным грузным мешком сидел в кресле, сгорбившись и подавшись вперед. Сейчас он не походил на медведя. Он вообще ни на что не походил. Лицо его было землистого цвета. Руки дергались и не находили себе покоя.
— Да, — подтвердил я. — Я ничего не могу с этим поделать.
Мы сидели с ним вдвоем в мэрии, в его кабинете, который сейчас казался пустым и огромным.
— Черт! — взорвался он и с размаху обрушил кулаки на стол. — Ну можно было устроить все это скотство хотя бы не сейчас?!
Видимо, этот упрек он адресовал Наташе. Что до меня, то я бы и вовсе обошелся без этого скотства. Но говорить об этом было уже бесполезно.
— Скорее всего, это случилось раньше. Может быть, намного раньше, — сказал я. Это мало что меняло. И для него и даже для меня. Все равно что не смотреть на рану, в надежде, что она перестанет болеть. — Просто всплыло сейчас.
— Ладно, — сказал он тяжело. — Собственно, я уже принял решение. Как только увидел эти фотографии. Поэтому тебе и позвонил. А не потому, что собираюсь торговаться. — Он помолчал, собираясь с духом. — Я ухожу. Можешь им передать. Снимаю свою кандидатуру и ухожу из политики.
Я испытал не то разочарование, не то раздражение. Скорее всего, и то и другое.
— Быстро же вы сдались…
Он посмотрел на меня невидящим взглядом.
— Отвечать надо за свои грехи, — не спеша сказал он. — Рано или поздно. А винить я могу только себя. Ты вот подумай: это ж как девчонка должна ненавидеть меня, чтобы пойти на такое?
Он говорил, как будто рассуждая вслух.
— А вдруг это любовь? — криво усмехнулся я. Я не знаю, кого я травил: его или себя.
— Да нет, не любовь. Потому что делать — это одно. Это никого не касается. Как говорится, двоим любо, третий не суйся. А фотографироваться — это другое. Это — уже напоказ. Чтоб третий увидел.
Он опять помолчал.
— Когда у нас с ее матерью начиналось, я ведь думал, что хорошим отцом ей буду. Я мать ее очень любил. Люблю, — поправился он. — А видишь, как получилось. Ни отца, ни мужа из меня не вышло. Все работа съела. Одна работа с утра до ночи. А что такое работа? Да нет, ничего. Одна наша выдумка! И у дворника, и у президента работы одинаково. Ни больше ни меньше. Кто заставляет нас работать круглосуточно? Только мы сами. Потому что нам так надо. Нам, и никому другому. Значит, так мы устроены, что это нам интересно и важно. Важнее чем жена и дети. И любим-то мы их по-своему, а не так, как им хочется. Как им нужно. Им нужно, чтобы мы рядом были. А мы на работе.
— Есть и другая сторона, — возразил я. — Они ведь нас полюбили, а не других. Такими, какие мы есть. Если, конечно, полюбили. И мы не притворялись.
— Тоже правильно, — равнодушно согласился он. — Но ее мать-то свой, так сказать, долг передо мной выполнила. От многого же отказалась. Мной жила. Теперь настала моя очередь. Про фотографии она ничего не знает. И не узнает. Не допущу. Так что скажи им, что я согласен. Дожали все-таки. — Он горько усмехнулся. — Сдаюсь.
Его обвислые усы казались наклеенными. Он был раздавлен. Какими бы соображениями он ни оправдывал свой поступок. Почему-то у меня возникло ощущение, что он меня предал. Я почувствовал, что закипаю. Несколькими часами раньше, когда я вез Свету, ее страх заставил меня собраться. Сейчас я переживал нечто подобное, только острее и злее. Он оказался слабее, чем я ожидал. Значит, я отвечал и за
