звонил, и ещё жив! — завтра же пораньше сваливаю и больше сюда ни ногой!
Два дня я не находил себе места, выполняя свой зарок. Но вот она позвонила опять… Плакала, говорила, что очень по мне соскучилась и очень меня любит! Я тоже весь расслюнявился, мурлыкал, мычал и почти плакал, то и дело сбиваясь, однако, на истеричный злобный хохоток… Я был уже в деревне, но сказал, что приеду завтра, часа в четыре, жди, дорогая.
Лил дождь, и автобус сильно опоздал. Я вышел на рынке и попал в самый водопад, промок как пастушок. Звоню ей из автомата. Мужской голос, весёлый и пьяный: «А кто спрашивает Эльмиру?» Бью трубкой по автомату, пинаю стену. Вот оно, Алёша, вото — но это ещё не всё… Набираю её сотовый, сердце готово выпрыгнуть из груди — в эту грязь и мутные потоки воды!
— Ало, ты где?
— В пизде! — пьяный вокал и смех.
Хули тут непонятного, ишачок ты мой хроменький! — иди, пупочек, домой! Так нет же:
— Ну вот я приехал.
— Иди пока к Саничу — я занята!
— Ну я же к тебе…
— Часов в восемь позвони. Всё.
Отбил всю ногу об угол, купил две баклажки, и к Саше. Футбол, пиво, пельмени, всё хорошо. К одиннадцати всё равно к ней засобирался.
— Ты в своём уме, мать, вообще?!
— Я не могу.
Иду звонить.
— Привет, это я. Ну что?
— Что-о-о?! — очень пьяный вокал, — чё там твой Санич тебя отъебал?!
— Что ты несёшь?! Ты пьяная!
— Ну и хули?!
— Я же к тебе хотел, дрянь.
— Ну и хули — приезжай!..
— Ты одна?
— Адна! Всё!
Все кишки как-то свело, к горлу подкатил комок, и чуть не вырвало.
— Ладно, я поеду, Саша…
— Ну ты вообще! Я с тобой.
Выходит Сашина мать и резонно замечает, что на улице льёт как из ведра, время 12-й час и уехать отсюда невозможно — «короче, Саша никуда не пойдёт». Я хватаю рюкзачок и в путь.
Бегу по воде, ловлю мотор. Звоню в дверь, ещё, ещё, так минут двадцать… Никакого ответа. Обегаю, смотрю в окно — свет горит… Опять звоню и долблю. Проклинаю всё и вся… кто-то вышел… Она! — открывает — голая, закрываясь какой-то тряпкой, очень пьяная — увидела меня и хлобыстнула дверью около самого моего носа — очень сильно! — и ушла… Ещё звоню. Открывается дверь и появляется сосед — в трусах и с заявлением, что сейчас прибудет милиция. Дверь закрывается… Дверь открывается… Взгляд её отсутствующий, как у О. Фролова, я вхожу, она тут же куда-то уходит, полуголая… Я разуваюсь, прохожу на кухню — никого, только немыслимый срач — остатки нехилой пьяночки. Появляется она — как призрак в простыне, непонятно смотрит на меня, ехидно улыбается — «Сослу… живец… блять, нажралси!» и уходит. Я за ней, предчувствуя худшее.
В зале горит свет, страшный беспорядок, под ногами шмотки — майки, трусики, лифчики, полотенца… Она, запахнувшись простынёй, садится на диван рядом с тем, кто уже сидел там, тоже голый и полуприкрытый какой-то простыней или полотенцем, далеко назад запрокинув голову, вытянув очень длинные и массивные ножки… Рядом было глобально наблёвано.
Меня опять скрутило и затошнило. Я не находил плохих слов, подходящих для того, чтобы выразить то, что я ощущал и что я думаю об Эльмире и о себе. Кроме того, меня охватил панический ужас: а вдруг сейчас
Сел, как парализованный, на стул на кухне. Залпом допил любезно оставленное мне угощенье — граммов 150 водки. Отломил клапан у флакона духов, вылил его содержимое в «Каприкорн», развёл водой и выжрал. Затем ещё один. Потом искурил одну за одной семь сигарет — всё, что было в пачке. «Сука, ёбаная проститутка», — наконец-то сказал я и решил прирезать их, пока они в пьяном угаре…
Он зашевелился, бормоча что-то нечленораздельное. Мне захотелось немедленно свалить отсюда — но куда?! — вернуться к Саничу?! — стыдно и неприлично, товарищ! к тому же уже ничего не ходит, а на мотор бабок нет…
Делать нечего — я лёг у стола на пол и затаился. Ни о каком сне не могло быть и речи — хотя я только и думал, как бы заснуть, чтобы всё-это пропало — расстроенные чувства и плохие мысли терзали меня. Время шло крайне медленно, даже тиканье часов раздражало — казалось, вот ещё минута-другая, и я не выдержу — расшибу всё и всех — и это, единственное и неминуемое, что принесёт облегчение. Время от времени я вскакивал, со сжатыми кулаками и до боли наряжёнными мышцами рук, но тут же понимал, что
Так я провёл несколько отвратительнейших часов — напряжение, страх, ревность, обида и ярость терзали меня нещадно — я сразу вспомнил все свои
Он зашевелился и подал голос. «Ну что ты, Лёша, лежи, спи», — муторно-молитвенно пропищала Зельцер, видимо, его удерживая и укладывая. Мне стало страшно, а от этого «Лёша» я чуть не заплакал. Я вскочил — с целью положить им конец, через мгновенье опомнился и решил тут же свалить. Но он сказал: мне надо домой; я пойду; сколько времени? Я лёг на место, притаился (было слышно, что на улице всё ещё хлещет дождь). Ну куда ты, Лёшь, лежи. Время три ночи. — Надо идти. — Во сколько тебе надо встать? — В шесть. — Ладно, я тебя разбужу, ложись.
— Я позвоню тогда.
Как его встретить — типа сплю, или сидя… или сразу? Я лёг прямо, положив ногу на ногу, чтобы хоть отчасти прикрыть самое уязвимое, а руку локтем положил на глаза, оставив маленькую щель для обзора — вроде бы и сплю, а всё вижу. И вот — шаги… Без света скрипнула дверь и ввалился он, споткнувшись о мои ноги. Несколько мгновений он присматривался в темноте, а я весь сжался, ожидая удара и своего броска. Наконец он двинулся вперёд, наклоняясь, протягивая руку — я чуть не сработал вхолостую — он взял со шкафа телефонный аппарат. Набрал номер, очень долго ждал… «Ма, это я», сказал он, и там повесили трубку. Он сделал то же, ещё раз помедлил надо мною (я видел только его ноги и по-обезьяньи опущенные здоровенные кулаки) и удалился.
Я слышал, как он спросил: кто это. Зельцер что-то ответила. Он спросил ещё что-то. «Ну и что тут такого?! — ответила она, — спи вон». До боли знакомый её тон и этот пресловутый «Лёшечка»… — а я вроде бы здесь, а там не-я… — короче, я чувствовал, что схожу с ума… Мне нужнаона, наегоместе долженбылбытья…
Он свалил часов в семь, я так его и не увидел. Я вытянул всё содержимое чайника и тоже решительно направился к двери.
