он вообще лыка не вязал, сказал, что не может даже дойти, спит», — рассказала Зельцер и все удохли. Ну и слава Богу, подумал я, хоть одним меньше — ведь какой тут интим — представление специально подобранных пьяненьких долбокодлопрофанов! «Сейчас ещё Шрек должна подойти», — уведомила о почти равноценной замене Элька. Я пробормотал Феде слова оправдания, а каждый между тем втирал мне что-то своё и требовал приватного разговора. Голова моя кружилась, я сильно занервничал. Они всё лезли — и все теребили меня своими лапками, словно стараясь растащить на куски. «Ну, подобралась шаражка! — вскричал я, срываясь, отталкивая от себя профанов, — по очереди, золотые мои изумрудно- яхонтовые!»
«Ну что, Лёшь?» — спросила умильно-сдержанным, чуть ли не просящим тоном Зельцер, хорошо накрашенная, напудренная, пахнущая чем-то чужеродно-родным, вкусным. Я сказал, что всё нормально, то есть я и скромная квартирка моя по-прежнему к её услугам, и вообще я как всегда её люблю и хочу. Последнее, впрочем, я наверно не сказал, но, думаю, это было понятно из контекста. Я вдруг почувствовал себя совсем плохо — в голове совсем помутнело и потяжелело, озноб, потрогал лоб — огнянный. По моим ощущениям — всегда довольно точным — температура 38 и 5. Сказал Эльмире, она попробовала ладошкой, сказала, что и правда горячий, но значения этому не придала, а остальные и подавно.
— Ну, так я к тебе, Лёшь, да? — она всё ещё выясняла
— Ну конечно, — меня это раздражило, и я стал подчёркнуто спокоен и вежлив, что твой Феденька.
— А Шрек, Лёшь, нельзя её тоже взять?
— Её? — удивился я, — ну ладно; только условия у меня не ахти — кровать и раскладушка.
Легка на помине из сумерек появилась она, Таня (псевдонимчик обусловлен был не столько тем, о чём вы подумали, сколько её непосредственностью, наблюдательностью и остроумием, а особенно теми же качествами Кротковича: «А у меня фамилия из четырёх букв», — рассказала потом Эльмира, — «Шрек, что ли?!»), попивая пиво, вступая в круг профанов, как будто тоже требуя аудиенции.
Это-я-Федичка, отозвав меня на соседнюю лавочку, был неоригинален:
— Ну чё, Лёх, можно у тебя сегодня перетусить?
Я в подчёркнуто мягких выражениях принялся объяснять, что, понимаешь ли вот, Федя, так и так, вот девушка, так сказать…
— Йуо-бать!! Бля-ать!! — стиснув зубы взревел Феденька и сплеча саданул рюкзачком об землю. Быстрым манером он удалился во тьму, на самую дальнюю лавку. Долгов последовал за ним, а Репа подсела ко мне:
— Давай, сыночек, унасосим букажечку, так сказать, баклажечку.
Я довольно мягко пояснил, что денег у меня нет, на что мне был дан наглый намёк, что, дескать, есть у Зельцера и у Шрека. Я довольно мягко послал её к её репоприапу.
— Что, Зильцера хочешь к себе заманить? — почувствовать себя насосом — чужую жинку протянуть, да? — приговаривала она, слащаво-неприлично улыбаясь и подхрипывая, протягивая лапки к моему лицу.
— А ты-то откуда знаешь! — вскричал я, вырываясь, метнувшись в сторону.
Тут я наткнулся на Долгова, который очень хотел со мною поговорить, причём, конечно же, по душам, обнял и потянул на следующую лавочку (причём ещё через лавку, показалось, сидел Федя).
— Что же ты, Алёша! — начал он риторически экспрессивно, даже брызгая слюной, — на бабу повёлся, а своего друга лучшего не можешь приютить! — Я подумал, что он наверное громко кричит — девушки могут услышать. Хотел мягко попросить…
— Ему ведь некуда идти! — заорал он очень громко и не очень даже фальшиво — такое ощущение, что сейчас он разрыдается. Я вскочил, а он упал на колени, хватая меня за ляжки.
— Алёша, он же твой лу-учший дру-уг!!
Я отдирал его пальцы, почти такие же, как у Репы, лягаясь по возможности мягче. Он смеялся, Репа вся укатывалась, а мне было не до смеха.
— А тебе-то что? — сказал я ему, поднявшемуся.
— Я тоже хочу к тебе ночевать, возьми меня, серьёзно.
Я как можно мягче взял себя в руки и со всею возможною вежливостью говорю:
— А такая вещь как хуй вам не подойдёт?! — и сорвался по-жёсткому: — Пошёл ты на хуй!! И ты пошёл на хуй!! И ты тоже — сидишь там, блять!! — сорвал свой рюкзачок и принялся долбить им в землю. — Все, блять, на хуй пошли!!! Все!!! И ты, блядь… — Тут я осёкся…
Они полукругом сидели на четырёх лавках и аплодировали; были, кажется, и другие зрители, чреватые не только аплодисманами… А я словно на сцене — козлиная песнь безумного гладиатора — обернулся: сзади подсветка Вечного огня… Ближе к нему, почти в центре круга, виднелась огромная куча листьев. Я метнулся туда, плюхнулся в неё задом и стал зарываться, кидая руками листья на голову и не переставая посылать всех, в том числе и себя. Вместе с аплодисментами хлынул дождь. Я попытался укрыться в листьях. Подошёл Долгов, разрыл листья и стал заливать мне пиво. Я отфыркивался, плевался и орал, что мне нельзя пить, что у меня температура.
— Шеп совсем ёбнулся, — сказал он подошедшей Репинке.
— Ничего, щас я его подыму, — разлыбилась она, по привычке потирая лапки — сейчас корни впустит — конечно вскочишь, подумал я, приподнимаясь уже добровольно, но она пошла позвала Эльку.
— Ты что, Лёшь, вставай, — очень мягко побудила она, — на вот, выпей пива. Ты что творишь? — Улыбочка её была чуть не кроткая, лукаво- одобрительная. Я захотел даже сказать
Лёгок на помине на очень мягких лапах подошёл Фёдор, отозвал, сказал, что он «очень обиделся, но не обиделся, ведь мы братья», очень корректно поинтересовался, действительно ли мы… и нельзя ли ему… Я сказал, что да, Феденька, покорнейше прошу извинить, но так сказать, где ты будешь спать и как всё это будет выглядеть, а самое главное — ещё и мадам Зелёный Людоед собирается ко мне! Федя сначала заверил, что примостится хоть где на полу, а потом добавил, что он-то её и протянет! Вылитый Голядкин- гость, подумал я. Впрочем, спрошу-ка у Зельцера — как-никак брат, может ему действительно (были большие сомнения) идти некуда.
Её мягкость меня даже взбесила — она кротко ответила, что квартирка-то моя и мне и решать. Я заорал, что всё делаю для неё, чтобы ей было лучше. Она сказала, что ладно Федя — он довольно-таки интересный…
Подошёл пьяненький Алёша Долгов и потащил меня в сторону для конфиденции. Долго перетрясая всякую мишуру насчёт дружбы-братства с Федей, и что это он уговорил его «вернуться ко мне», и как он сам меня любит и уважает, он заключил тем, что и сам
