(якобы он тоже написал статью о нимфофилии у г-на Н. — хотя сам-то, как я уже успел понять, был «полностью сдвинут» на теософилии г-на Ш.), в ходе которой просила «как-нибудь ненароком» испросить, что правда ли её прадед, отец матери отца, был офицером СС, однако беседа так и не состоялась; зато потом якобы для «моей сатисфакции» растереблённой матерью был выслан факс — вся жирно-точечно- чёрная, едва различимая фотография трёх офицеров в чёрной униформе и подпись на обороте, из коей я понял только «Зима 1942». По этому поводу я устроил очередную свистопляску с выкриками типа «графиня Секонд Сакс!» — впрочем, уточню, что назначение сей акции было исключительно профанско- художественное.
Я, как известно, не чужд рефлексии, доходящей иногда до самых своеобразных её проявлений, и во всём всегда старался искать некие знаки.
В эти первые дни вспоминались
И я не держал изображений Господа ни в одном из своих жилищ скромных, ни дома в своём закутке — ведь молитве я посвящаю дай бог несколько минут в день, а то, чем я занимаюсь всё остальное время: фантазирую и дрочу, мечтаю о славе, вожделею о пище и ем её — с нетерпением или отвращением, жру вино или пишу вот подобное сему — всё-это, насколько мне известно, не является нормой. Ещё я, когда была возможность, слушал музычку (хотя как правило «сатанинскую» — или даже без кавычек?!) и всячески опощрял её, подпевая и подбарахтывая… — сие ни за что не могу признать неблагим (разумеется, без хоть какого-то принятия сатанизма как идеалогии!) — ведь это, в отличие от всего вышеперечисленного, я делаю
Но это всё суть семечки, а настоящим символом этого периода и его, если угодно, проклятьем, стала сова.
Сначала я пытался видеть хорошее и в ней — всё-таки раритет, можно похвалиться гостям, даже специально сфотографировался с ней на голове. Но не долгое времечко потребовалось, чтобы прозреть ея мерзостный карахтер (когда я рассказывал о ней ОФ, он всячески потешался — мол, я о какой-то птице говорю, как о человеке, видя в её поступках какой-то умысел!) и, можно сказать, во всех смыслах пострадать от когтей её. Судите сами: я её не трогал, она же с завидным упорством и постоянством вела свою подрывную тлетворную деятельность — только приходишь на кухню, как она активизируется, начинает кричать (очень мерзко), перескакивать с место на место, а потом и кружить над тобой, пока наконец-то не изловчится схватиться за ваш скальп — когда это скальп Шрека или Кротковича, это весьма, конечно, весело, но когти у неё, скажу я вам, немягкие… Причём она не реагировала на Эльку, а приставала только к тем, кого «не любит» — особенно, к вящему удовольствию хозяйки, она невзлюбила Шрека. Ну, понятно, в отсутствие прочих персонажей, меня. Из-за неоднократной непрерывной повторяемости подобных контактов меня, естественно, это очень раздражало, я сам стал относиться к ней враждебно, просил Зельцера присматривать за ней или даже изгонять её на время трапезы из кухни… Она же объявила, что я сам провоцирую бедное животное. По её совету я стал вести себя тише воды, ниже травы, не обращать на птичку никакого внимания и даже, когда мы оставались вдвоём, всегда старался находиться в той комнате, где её нет… Через несколько минут я слышал (не сразу, конечно, научился их слушать) по полу когтистые шажки — эта тварина, прячась и крадясь, сама подбиралась ко мне и начинала атаковать снизу — уже безо всяких кругов и прочих маневров, благодаря которым можно было списать её поведение на то, что «она волнуется», что я что-то сделал ей и т. п. Причём если в разгар такой баталии возвращалась Эльмира, то это богомерзкое лицемерное существо сразу картинно изображало свою полную пассивность и отрешённость — как я и Алёша, сложив ручки на коленках! Я пытался жаловаться, но мне никто верил, тут же следовали упрёки, что я бесчувственный эгоист, не люблю животных, забочусь лишь о своей утробе и меня душит жаба за отдаваемое бедному птенцу мясо, сам веду себя небезупречно, а сваливаю всё на тварь (вот и я о чём — тварина бляцкая!) бессловесную, и как мне не совестно, и в крайнем случае мог бы потерпеть, она всё же не понимает… Как же, не понимает! Иногда она совсем меня донимала продолжительностью атак (а Зельцер посмеивалась и чуть ли не поощряла) или добивала их эффективностью — вцеплялась так, что оставались шрамы — и я вскакивал, швырялся в неё чем-нибудь со стола, орал, что убью эту тварь! Зельцер поднимала скандал, грудью вставала на защиту, тоже хватала что-нибудь и обещалась, если я к ней прикоснусь, тоже прибегнуть к силе. Лучше уж терпеть, скрипя зубами, думал я.
В зале она вела себя сходным образом — но почему-то только когда выключали свет (и обычно начинали…) или только когда только рассветало (и обычно я просыпался и начинал…) — она, воинственно заверещав, налетала, пикировала на меня из недоступного обзору места (чаще всего со шкафа) и хватала, как Айзека, за голову, вереща и махая крыльями. Пока я отбивался, просыпалась Эльмира и, увидев у меня в руках свою любимицу, тут же «отбивала» её, заодно и отбивая (у себя — не у меня, конечно, но один я не могу) желание к тихим утренним постельным радостям. Кроме того, всё везде было обильно уделано её белым смрадным помётом — в основном доставалось моей одежде поскольку она, в отличие от Эльмириной, была не старой (валяющейся на полу — «в стиралку») и не новой, хранившейся в шкафу — как вы догадались, единственной.
Не подумайте, я пишу обо всём этом (о сове и вообще) не из-за каких-то там полубредовых, параноидально-алкогольных инсинуаций по поводу совы, собаки, собаки-2 (вы ещё её увидите!) и их малохольной хозяюшки — я, находясь в кристально трезвом уме и зеркально ясной памяти, открыто обвиняю их в откровеннейшем целенаправленном мозгоебательстве — себе и людям — и в их лице очень многих из вас, дорогие мои дог-диггерши, диггеры и прочие факен энималсы! Эти выебки (ваши дорогие- лелеемые животины) живут куда как лучче иных недостойных (в том числе и гениев!) — потому что они нужны, удобны для само… удовлетворения, конечно (но я не об этом, не только) — как сказал Шопенгауэр, собак любят те, кто не любит людей (примечание: к нему самому это не относится).
Или, для любителей прагматизма, несколько иной аспект — сабака здаровая, как тялок, и сжирает соответственно. Вот почему сельское хозяйство в упадке! На селе вот кошки и собаки живут куда как скромно — на улице, грязные и свободные — утром и вечером им наливают молочка, иногда подбрасывают каких-нибудь отходов — всё-это, как вы поняли, в весьма символических дозах, а в основном их питает животный дух святой. Никакого культа. Если попадаются под ноги (весьма часто), получают пинчища. И это ещё благость, потому что на животных покрупнее человек, постоянно проживающий на лоне природы
