будто перевязь. Походный набор живодера.
Мой амок выбрал клинки.
Они с визгом выскользнули из колец, обтянутые кожей рукоятки удобно поместились в ладонях.
– Я грабил кар-р-раваны!
Я приподнялся вовремя, чтобы отбить атаку Милашки-Очаровашки. Несмотря на удар по кадыку, говорил он без особых затруднений.
Мы скрестили мечи. Гхашш наносил могучие, но не очень умелые удары, и вскоре – проклятие, я не знаю, прошли минуты или мгновения! – я обнаружил, что, оскальзываясь на мокрой траве, тесню его обратно в газебо. Клинки сталкивались, выбрасывая фонтаны лиловых искр. Я не чувствовал тяжести оружия, не сожалел о топоре, к которому были привычнее мои руки. Милашка-Очаровашка был не слишком подвижен, вдобавок он путался в тяжелых полах расстегнутого плаща.
Внутри мы продолжили, действуя размашисто, так, что щепа полетела от оставшихся стоек, а вазоны осыпали мрамор землей. Неподалеку Олник подмял Мою Денежку и, кажется, пытался выдрать из его седой шевелюры клок. Уши Митризена обнажились – одно было острое, как обычно, второе скукоженное и красное, видимо, пострадало от заклятья.
В какой-то миг меч орга удачно разрубил клетку: целехонькая канарейка выпорхнула оттуда под трагический вопль Митризена:
– Малютка Бетси!
Надо же, он все-таки к кому-то привязан.
– Непреодолимые обстоятельства! – доложил Митризену Слепая Кишка. – Инферно!
В этот момент мой амок провел удачную связку, и правый клинок клюнул орга под ключицу. Гхашш замер, будто напоролся на стену, нелепо растопырился, обнажив острые зубы в гротескной улыбке. Момент был удачен, и мой амок выбрал его, чтобы отрубить оргу левую руку.
На самом деле, я отсек только кисть; она отлетела в траву, так и не выпустив меча. Кровь орга была красной.
Гхашш тупо посмотрел в никуда, выпустил второй клинок и привалился к уцелевшей стойке.
– Эмоции переполняют меня, – сообщил он удивленно. – Неужели нельзя поделикатней? Какая мрачная атмосфера. – После чего сполз на пол.
Крыша беседки заскрипела, оседая на бок. Однако, труппа заигралась: не пора ли дать занавес?
Точку в представлении поставил гном. Пока я разглядывал Милашку-Очаровашку, этот озорник усадил Митризена на обеденный столик и пинком отправил вниз по склону, прямо в колючие, удобренные компостом кусты.
6
– Между нами говоря, я считаю, ты должен был на ней жениться. Мы бы сейчас как сыр в масле катались, а я…
– Заткнись, не вспоминай об этом.
– А все твой амок. 'Солнышко восходит!' Можно подумать, нельзя было пару часов пересидеть в темноте!
– Не ной. Сам-то хорош: вон как избил слепого.
– Он был одноглазым, не ври! Я только укусил его за палец и выдрал клок волос.
– А так же унизил, спровадив в кусты на обеденной тележке.
– Эркешш махандарр! А кто разворотил газебо и отхватил руку оргу?
– А Малютка Бетси? Зачем он выпустил на волю канарейку? По ночам еще холодно, бедная пташка околеет.
– Не-а, местное воронье заклюет ее быстрее. Да они уже ее прикончили, я считаю.
– Гритт!.. Тогда другое дело.
Да не введут вас в смущение наши остроты – оба мы понимали, что дело швах, и если вовремя не уберемся из города, петь реквием по нам будут очень скоро. Но кто быстро бегает, того потом медленно несут. Сначала нужно было обсудить общую ситуацию и поесть, нет, перво-наперво нужно было выпить. Кроме того, я собирался провернуть одно серьезное дело… в черте города.
Выбравшись за ворота (на том, как я разогнал гоблинов, избил и разул привратника, останавливаться не буду), сначала мы двигались тихо, чтобы не светиться, потом, пройдя за городскую черту, ускорили шаг, стараясь по возможности держаться переулков. Мы миновали площадь Дружелюбных Хтонических Божеств (несмотря на дождь, с общественной трибуны бесплатных пророков вещал какой-то безумец: 'Коварно и жестоко зло!.. Возьмемся за руки, друзья, чтоб не…' – дальнейшую ахинею я не дослушал), улицу Честных Предсказателей и квартал Правдивых Магов. Затем, петляя и вжав головы в плечи, перебрались через бульвар Веселых Монашек, известный так же как Дом Рисковых Сводней. С некоторых пор здесь нам были не рады.
Город давно проснулся, улицы кишели людьми и нелюдями; экипажи, паланкины и одинокие конники торили дорогу в шумной многоликой толпе. Простучала по камням раззолоченная гербовая карета синдика Абри Оча, надзирающего за игорными домами Харашты. Карета катила резво, синдик куда-то торопился. Герб, однако, не мешало бы заново позолотить, или, как минимум, протереть от пыли (желательно – языком самого синдика). Немного погодя нам встретился дорожный рыдван Норгоса Тикинна, из крыши которого торчала дымящая печная труба. Усатый толстогузый синдик перемещался с комфортом даже на малые расстояния, и путешествовал, обычно, в компании двух-трех наложников лет, эдак, семнадцати.
– Не спится всякой швали, – процедил Олник.
– Ты просто не любишь тех, кто много работает и хорошо зарабатывает, а после – правильно отдыхает! – дежурной цитатой ответил я.
Мы вышли на бульвар Озабоченных Вдов, направляясь к набережной. Мои ноги, обутые в чужие сапоги, двигались с удивительной резвостью. В боку жгло, но при вдохе я не испытывал режущей боли – верный признак того, что ребра целехоньки и не трутся отломками. В плаще Милашки-Очаровашки я чувствовал себя полным идиотом – он малость волочился по булыжникам и был свободен в плечах; впрочем, на улицах города хватало типов, одетых куда более экзотично. Зато под плащом я спрятал два гхашшевых клинка и другие штучки, а еще он здорово спасал от мороси. Ну а в его кармане болтался кошелек привратника.
– В сторону! В сторону!
Мимо, раскачиваясь на рессорах, пронеслась узкая карета с гербом Торгару Дрима – синдика, что заправлял рыбными промыслами.
Олник проводил карету взглядом:
– Что-то происходит… Никак, у них общий сбор?
– Не исключено, – сказал я. – Вдруг да пересилят жадность, и выплатят пиратам выкуп за снятие блокады. Слыхал последнюю шутку?
– А?
– Встретить трезвого гнома – не к добру!
Мой напарник сплюнул, а я хмыкнул. Этой шутке было примерно тысяча лет.
Тучи разошлись, выглянуло солнце. И как эти Гхашш не варятся в своих плащах, а?
Постепенно мостовая стала щербатой, бугристой и замусоренной, дома вокруг – обшарпанными и низкими, а у горожан появились заплаты на одежде. Потянулись кварталы дешевых меблирашек и сомнительных лавок, мы миновали почти пустой рыбный рынок, и вышли на набережную возле портовых складов.
Раньше это место называлось Морской Биржей, тут кипела особенная, энергичная жизнь, крутились большие деньги. Ныне морская торговля умерла: корабли стояли на приколе, лес мачт со скатанными парусами вызывал уныние. Обнищавшие моряки, биржевики и судовые маклеры постепенно превращались в бродяг и торговцев краденым барахлом, а по сути – коротали время в ожидании снятия блокады. Мегасиндикат кое-как подкармливал их бесплатными харчами. Биржа теперь называлась Поющая Помойка.
