— Да, отче. Очень желаю.
Излечение
Утром следующего дня они уже стояли под старым дуплистым деревом на вершине большого холма. Внизу, на просматриваемых сквозь заросли деревьев полянах, виднелись небольшие бревенчатые домики.
— Ах, как бы хотелось поселиться здесь! — вздохнула Адония и глаза её наполнились слезами. — Устроить возле домика огород. Посадить овощи. Своими руками… Я никогда не видела, как растёт морковка. Только на кухне… И взять сюда мою собачку… И ах, если бы только ещё одно — ту картину, его портрет возле водяной мельницы!
— Но ведь собачку сюда допустить нельзя!
— Почему же?
— Место не то.
— Не понимаю.
— Видишь ли, за много веков здесь устоялось место всеобщего покоя и тишины. Никто, даже самые маленькие птички, не боятся здесь человека. Если ты поднимешь кверху ладонь, на неё тотчас присядет птаха — за крошкой хлеба. Доверительно, просто! А теперь представь, что по здешним полянкам забегает охотничья собака!
Адония, потупившись, молчала. Потом, снова вздохнув, подняла голову и одновременно подняла раскрытую ладонь. Тотчас что-то мелькнуло в воздухе, но, прежде чем на вздрогнувшую ладонь девушки опустилась маленькая пёстрая птичка, рука старика метнулась в карман и бросила на эту ладонь несколько хлебных крошек.
— Ведь это был бы обман, — тихо сказал он девушке, — если бы птица ничего не нашла в протягиваемой руке.
— Да, — выдохнула Адония, заворожённо смотря, как птаха, щекотно вцепившись коготками в её палец, ухватывает крошку маленьким, розовым внутри клювиком.
Через полчаса, когда они спускались по склону, Адония спросила:
— Как долго гость живёт в таком доме? Кто теперь решает, сколько ему здесь оставаться?
— Решает он сам, — ответил, вытирая пот со лба, усталый старик. — Когда на смену удовольствию от покоя и безмятежности приходит неспокойное чувство долга — гость переходит в общее жилище. Там, в центре, на главном острове — обычный, с обычным уставом и правилами, монастырь.
— И… Что дальше?
— Молитвы. Работа.
— Какая работа?
— Возделывать землю. Заготавливать пропитание для привезённых. Строить дома и дорожки. И, знаешь ли… Я говорил с братией. Ты можешь сразу поселиться в келье, в монастыре, и участвовать в общих работах. Здесь никто не воспринимает тебя как женщину.
— А как же меня воспринимают?
— Как страдающего ребёнка.
— Нет, отче. Я бы хотела поселиться не там.
— Где же?
— В серой коробке с окном на закат. И дать обет молчания — на пять, нет, на десять лет.
— Что ж, доченька. Здесь твоя судьба сложится так, как сама того пожелаешь.
— Да. Вот так пожелаю. И ещё попрошу, отче.
— Я слушаю.
— Можно одну стену внутри моей тюрьмы покрыть известью, чтобы была белой?
— Разумеется можно.
— И дать мне жжёного угля побольше.
— Всё сделаем, — пообещал старик, даже не поинтересовавшись, для чего это потребовалось юной гостье.
На следующий день Адония, помещённая внутрь каменного мешка, дождалась, когда люди, устраивавшие её, ушли. Она подошла к лежанке, раскатала толстый, набитый сухими водорослями тюфяк. Разложила обнаружившиеся в нём нехитрые предметы ежедневного обихода. Поставила на столик-полку возле зарешёченного оконца красную глиняную чашку с углем. Взяла из неё крупный, пачкающий пальцы уголь и подошла к выбеленной стене. Высоко подняв руку, вывела крупными буквами:
«Первый пират».
И немного ниже:
«Второй пират».
И ещё ниже:
«Третий пират».
Затем, сдув с белой стены насыпавшуюся чёрную пыльцу, такими же крупными буквами вывела:
«Джаддсон».
А после этого долго стояла. Рука несколько раз приподнимала полусточенный кусок угля, но всякий раз бессильно обвисала. Наконец, порывисто вздохнув, Адония подняла-таки руку и начертала под четырьмя строчками букву «Н». Уголёк, скрипнув, выпал из пальцев. Адония с силой зажмурила окаймлённые багровыми шрамами глаза, растянув рот, оскалила зубы и, всхлипнув, прошептала:
— Прости меня, Николас…
И вдруг, запрокинув голову, истошно вскрикнула:
— Прости меня, Николас!!
И, исходя длинным, нечеловеческим воем, упала, выгнув спину, навзничь, на отполированный подошвами каменный пол.
ЭПИЛОГ
Перед полуночью прокатилась гроза. «Завтра будет ровно семьдесят лет моей жизни в Эрмшире». Старуха лежала навзничь на жёстком, покрытом сухими травами топчане. Смотрела, как потолок озаряют сполохи белых молний.
Гул дождя стих. Отдалились и истаяли громовые удары. Старуха встала, медленно вышла из домика- кельи. Лунный свет озарил её коричневое лицо, в морщинах которого бесследно скрылись изуродовавшие когда-то её шрамы. Наполненный сумраком влажный простор дворика мягко обнял её. «Вечером принести дров и нажечь углей. Испечь картошки. Сидеть в тишине, слушать. Пар от картошек. Немного соли. Алые угли в сумерках. Хорошо».
Вернулась в келью. Подошла к столику, села на почерневший от времени, с подлокотниками, с высокой спинкою стул. Легонько обхватила себя высохшими руками. Вздохнула. Улыбнулась чему-то.
Она не сразу восприняла миг, когда пустота комнаты перед ней раздалась в стороны, развернулась в проём, и в проёме этом показалась фигура. Дрогнули, встретив пол, складки призрачного балахона. Невесомо сложились серые крылья, сквозь которые просматривались стены и мебель. В руках, перед грудью вытянулась полоска длинного изогнутого инструмента.
— Зачем нож? — хрипло выговорила старуха.
Пала секундная тишина.
— Разве ты видишь меня? — прошелестел в сознании тусклый рассыпчатый голос.
