подобно мне лежащего навзничь на каком-то их старинном английском ложе. Хотя вряд ли в экипаже имелись спальные места.
Я видел моего кореша Вильяма, видел, как шевелятся его губы, потому что он сочинял очередное послание Смуглой леди сонетов. Да что там! Я отчетливо слышал чмоканье усталых лошадиных копыт, вязнущих в дорожной грязи. Она втягивает и отпускает их с педантичной английской сдержанностью. Не то что наши российские рытвины да колдобины. Я не уставал поражаться тому, как эти звуки перекликаются с рифмами сонетных строк: первая – третья, вторая – четвертая, первая – четвертая, вторая – третья…
Сейчас не было ничего. Только однообразная мешанина рисунков на стенах и потолке. И я навзничь на постели. Не снявший башмаков.
– Надо же – сам! – ухмыльнулся я.
– Да, да – сам. Кутя задыхался от восторга и почтения. Даже дистанционного. Трубка прямо-таки трепетала, точно вытащенная из аквариума рыбка. От восторга, недоумения, почтения. Даже моя телефонная трубка трепетала, когда вчера мне позвонил Кутя.
– Понимаешь, Алексей Алексеевич. Сам решил снять твое кино. Ни хрена себе! Сам. В кинематографическом сообществе «Сам» могло означать только одно: Денис Доронин. Ныне он возглавлял все комитеты, союзы, фестивали и, вообще, для мирового кино был иероглифом, читаемым: «Россия».
– Просил тебя подскочить завтра к трем в ресторан «Ваниль». Это знаешь где?
– Знаю.
– Точно. Наискосок от храма Христа Спасителя. У него, понимаешь, там встреча с патриархом. А потом ты. Освоил?
Кутинское ликование объяснялось рядом мотивов. Прежде всего – предстояло общение с Самим, сулящее вхождение в круги, куда до сей поры Кутя допущен не был. Однако, главное: под Самого канал отслюнит такие бабки, о которых Кутя в качестве продюсера и мечтать не мог. Впрочем, главное – Сам сам позвонил, сам откликнулся на Кутину затею с экранизацией моей повести. Другими словами: Кутя чует время, как никто.
– Прошу извинить за задержку: беседа с Патриархом затянулась, – все в Доронине – от обнаженных загорелых рук, до пляшущих веселых ноток в голосе сочилось бодрым демократизмом.
– Я в курсе, – своей, подобающей случаю интонации, я не нашел. Со времен написания «Светки», когда молодой талант превратился для меня в Дениса Доронина, я его не встречал. Хотя по телеку видел то и дело. Да еще на трибунах, кинофорумах. Но именно таким представлял я его перебегающего площадь из храма к ресторану. Перебегающим, а не подъезжающим в авто, авто брошено где-то в отдалении. Бежит, не оглядываясь на окружающий транспорт (кто на него покусится?!). Играет мускулатура, отполированная всеми видами восточных единоборств, шапка седых волос подрагивает, а усы недвижны, тоже седые, некогда пшеничные.
Подошел официант, поздоровался с Дорониным, склонив голову ровно настолько, чтобы почтение не переходило в подобострастие. И кожаные бювары меню передал нам с достоинством посла, вручающего главе государства верительные грамоты.
– Что пьем? – спросил меня Доронин.
– На ваше усмотрение. Я плохой спец в винах. Как и в особенностях национального питания – кажется, кухня здесь итальянская? Хотя черт ее знает…
– Тогда, дружочек, – это уже к официанту, – мой обед комплексный, как говорили в советскую старину. – И мне: – Итак. Не тратя время попусту…
– По дружески, да попросту… Как пели в советскую же старин, у – я попытался поддержать непринужденность беседы.
– Именно. Признаться, ваша повесть у меня давно в подкорке сидит. И не только потому, что я в прототипы угодил, – Доронин улыбнулся с почти естественной застенчивостью – мне хочется снять некое сращение сознания и подсознания.
– Вы имеете в виду Светкины видения?
– Да. Но в четком окружении типажей той эпохи.
– Феллиниевские видения детства?
– Ну, ну, Алексей Алексеевич, не издевайтесь. Я не Феллини, да и советские времена для меня не детская пора. Как принято выражаться: время становления.
– Но, Денис Андреевич, повесть-то моя не очень кинематографична. Интонация есть лишь в авторском тексте.
– Да ладно, совладаем, Алексей Алексеевич. Мы же с вами в кино не новобранцы, чай.
Великодушно, со стороны нового классика «мы с вами».
– Но и не классики, времен упадка, – он будто услышал мое мысленное про классиков.
Интересная подробность: тональность и манера говорить у Доронина стали резвее, моложе, чем в истиной молодости.
– И вот еще какая лимпомпенция придумалась. Мой ученик, парнишка весьма одаренный, весьма будет параллельно снимать документальный фильм о прообразах вашей повести. Что было – что стало. Ведь они все у вас с реальных людей писаны? Не так ли? – И сам себе ответил: – Так. Помню, какой шум в народе образовался.
Доронин переливчато захохотал:
– Ведь почти все живы? Так?
– Швачкин умер. Недавно. Скоропостижно.
– Да, да, знаю – подхватил Доронин, – у него накануне интервью брала супруга ваша покойная. Царствие ей небесное, – он осенил себя широким крестным знамением, – она ведь книжку собиралась писать, насколько мне известно. Так ведь?
– Да, ей книгу о Бекетовой одно издательство заказало. И опомнившись, я уточнил: – не о Бекетовой, а о самой примадонне, живой. Но знаете, я их всех, – я улыбнулся, – вас зову для себя литературными именами. Вот и вы для меня – Доронин…
– И замечательно. Исключительно – замечательно. Как раз жизнь литературных персоналей мы в наш фильм упакуем, а жизнь прототипов с продолжением – в документальный. Занятный дубль может получиться.
Подошел официант с блюдом закусок и вином.
«Что ему мало беспрестанного возникновения на телеке? Еще хочешь и в документальном кино засветиться в качестве литературного прообраза?» – подумал я.
Но Доронин мог сечь не только прямую речь собеседника, но и мысли того.
– Однако, батенька, с одним условием: документалка без моего в ней присутствия. А то ведь смеху подобно: финансирую сочинение, в котором вырвался в прототипы.
Я озлился. Совсем уж за лоха меня держит, скромняга хренов.
А с чего вы взяли, что в «Светке» я вас изобразил?
– Ан-нет? Слава те господи! Я всем и талдычу: с чего это вам привиделось? Но, поскольку такая дурь кому-то в голову пришла, не будем нарываться на новую нелепицу. Мне тут другое важно: как времена, именно времена, а не частная жизнь, людей переиначили. Говоря попросту – «о времена, о нравы!» Как восклицал маэстро Цицерон. Так ведь? Подходит? А сейчас, батенька, простите: нужно бежать. Значит, держим связь? – и будто между прочим, бормотнул: – Насчет официанта не беспокойтесь, у меня тут счет.
Доронина сдул вихрь его необходимости этому времени. Временам. Нравам. Для меня-то он оставался Дорониным.
Английская повозка на английских обоях качнулась под порывом ветра, и Шекспир замолк, в поисках необходимой рифмы. Наверно это вихрь Доронинского ухода качнул старинный экипаж. Вильям вернулся к своему английскому «арту» искусству, то есть.
– Жив? – спросил Левка, заглянув в мою комнату.
– Живее всех живых. Слушай, а что за странное имя – Арта? На английский манер? Или что-то библейское? Я Заветы позабыл, как Ветхий так и Новый.
– Никакое не библейское. Воинское, верноподданическое. Полностью: Артакадемия имени Дзержинского, – Левка пожал плечами.
