В этой жизни тревожной, как любовь в девичьей,Где лампа одета лохмотьями копоти и дыма,Где в окошке кокарда лунного огня,Многие научились о Вадиме Шершеневиче,Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом Габриэлевичем,Несколько знают походку губ Димы,Но никто не знает меня.…Краску слов из тюбика губ не выдавитьДаже сильным рукам тоски.Из чулана одиночества не выйду ведьБез одежд гробовой доски.Не называл Македонским себя иль Кесарем.Но частехонько в спальной тишиЯ с повадкою лучшего слесаряОтпирал самый трудный замок души.И снимая костюм мой ряшливый,Сыт от манны с небесных лотков,О своей судьбе я выспрашивалУ кукушки трамвайных звонков.Вадим Шершеневич пред толпою безликоюВыжимает, как атлет, стопудовую гирю моей головы,А я тихонько, как часики, тикаюВ жилетном кармане Москвы.Вадим Габриэлевич вагоновожатый веселийМежду всеми вагонный стык.А я люблю в одинокой постелиСловно страус в подушек кусты.Губы Димки полозьями быстрых санокПо белому телу любовниц в весну,А губы мои ствол НоганаСловно стальную соску сосут.
Сентябрь 1919
Принцип басни
А. Кусикову
Закат запыхался. Загнанная лиса.Луна выплывала воблою вяленой.А у подъезда стоял рысак:Лошадь как лошадь. Две белых подпалины.И ноги уткнуты в стаканы копыт.Губкою впитывало воздух ухо.Вдруг стали глаза по-человечьи глупыИ на землю заплюхало глухо.И чу! Воробьев канитель и полетЧириканьем в воздухе машется,И клюквами роют теплый помет,Чтобы зернышки выбрать из кашицы.И старый угрюмо учил молодежь:— Эх! Пошла нынче пища не та еще!А рысак равнодушно глядел на галдеж,Над кругляшками вырастающий.Эй, люди! Двуногие воробьи,Что несутся с чириканьем, с плачами,Чтоб порыться в моих строках о любви,Как глядеть мне на вас по-иначему?!Я стою у подъезда придущих веков,Седока жду отчаяньем нищего,И трубою свой хвост задираю легко,Чтоб покорно слетались на пищу вы!