не нюхавшие пороху, в модных рубашках и джинсах; стояла неуклюжая осветительная аппаратура — жаркие диги, стояла совсем не воинственно стрекочущая камера; стояли неизвестно откуда взявшиеся в столь ранний час зеваки — все это было так непохоже на то, что помнил Лаврентьев, и все-таки… Подойдя поближе, он посмотрел в лицо актера, и неожиданно остальное, мешающее, отступило, на несколько секунд он увидел только это лицо, и пулеметный ствол, и тяжело нависший за спиной актера солнечный круг и поверил, что видит Максима Пряхина. Минуты из прошлого и нынешнее мгновение слились, прошли перед ним короткой серией кадров: Максим, улыбаясь, с любопытством разглядывает его на пороге дома: жилистые руки подкладывают ему в тарелку горячий, прямо из чугуна, картофель; суровые складки на лице Максима, когда он вслушивается у окна в гул приближающихся машин, и вот это… то, что он не увидел тогда, — человека, возвысившегося наконец над сумятицей и невзгодами путано прожитой жизни, обороняющего своего сына, свой дом, свою землю и это неласковое к нему солнце…
А солнце быстро уходило ввысь, не оставляя времени на подстраховочные дубли. Но, кажется, в них и не было необходимости.
— Один дубль, зато какой! А, Генрих? — воскликнул режиссер.
Генрих открыл рот, чтобы произнести свое обычное «экран покажет», но сказал другое, тоже, впрочем, скептическое:
— Только бы пленочного брака не было.
— Брака не будет, — заверил актер, внутренне тоже ощущающий удачу, — я на брак везучий. Меня редко переснимают.
Лаврентьев подошел к Сергею Константиновичу:
— Хочу поблагодарить вас и попрощаться.
— Неужели пора?
— Да, есть удобный рейс.
— Что поделаешь… Рад был с вами познакомиться.
— Я тоже. Сегодняшняя съемка произвела на меня впечатление.
— В самом деле? И у меня такое ощущение… Послушайте, как вы намерены добираться в аэропорт?
Лаврентьев пожал плечами.
— Понятно. Леня! — позвал он шофера. — Ты куда занаряжен?
— Андрея Федоровича отправляю.
— Прекрасно. Поедете в аэропорт вместе, — сказал он Лаврентьеву. — Вас это устраивает?
— Вполне.
— Тогда счастливого пути. Не забывайте нас.
— В гостиницу едем? — спросил шофер, хотя это и было очевидно.
— Конечно.
Шофер попался словоохотливый.
— Ну, как командировочка? Довольны?
У Лаврентьева заломило в виске, и он ответил, усмехнувшись:
— С запчастями туго.
— Запчасти! — воскликнул Леня, оторвав на секунду руки от баранки, так задела его проблема. — Это вы не говорите! Это всесоюзный дефицит. Вот нас взять даже… Вроде студия — фирма. Правда?… А что получается?
Не дождавшись ответа, он начал горячо говорить о наболевшем; волнует ли это Лаврентьева, его мало заботило. К счастью, на пути от гостиницы в аэропорт он переключился на актера, спешившего снова в Одессу.
— Андрею Федоровичу почет и уважение! — приветствовал он артиста.
— Успеем, Леня?
— Домчим с ветерком. Говорят, вас в народные выдвигают?
— Я заслуженный всего год.
— Значит, выдвинут. Поверьте, Андрей Федорович, у Лени глаз-алмаз.
— Твоими устами да мед бы пить.
— Моими все можно. И коньячок и беленькую… пока здоровье позволяет. — И он захохотал собственной шутке, предвкушая с удовольствием, как будет рассказывать далеким от кино приятелям о разговоре со знаменитым актером.
А тот повернулся к молчавшему Лаврентьеву и спросил вежливо:
— Вы тоже улетаете?
— Да, вышел срок.
— Вы случайно оказались среди нас?
— Совершенно, — ответил Лаврентьев искренне.
— Наверно, странное впечатление? Хаос? Трудно ориентироваться на кухне, если сам не повар. К тому же так много плохих картин. Вернее, посредственных.
— Потому и хочется надеяться на хорошую.
— Да вы оптимист!
— А вы? Разве не надеетесь?
— Не знаю, — поделился сомнениями актер. — Сыграть хочется, понятно, хорошо, но материала не хватает. Дырки же латаем отсебятиной, штампами, которые так охотно поносим на словах… А куда денешься? Хотя бы с Шумовым… Конечно, главное то, что он выполнил свой долг. Но мы даже не знаем, как он погиб…
Эго было правдой. И Лаврентьев не знал.
— Что же остается? Создать правдоподобие. На основе новейших штампов. Помните, как немцев изображали круглыми идиотами? Теперь это не кушается. Они поумнели, бдительны. Вплоть до солдата, что заподозрил Шумова. Разумеется, так могло быть. Это случайность войны. Но искусство боится случайности, если в ней не проявляется личность. Скажем, мужественный человек попадает под машину. Возможно такое в жизни?
— Сколько хотите, — подтвердил Леня, которого никто не спрашивал.
— Однако, если вы оборвете таким образом жизнь храбреца на экране, я вас не пойму. Другое дело, когда он бросается под колеса, чтобы спасти случайного мальчишку, пусть оболтуса, которого двадцать раз предупреждали, что гонять мяч на мостовой опасно. Тут я верю и понимаю, хотя нужный обществу герой погиб, а оболтус спасен и благополучно вырастет обыкновенным алкашом и тунеядцем. Верю не в разумность происшедшего, а в его убедительность, неизбежность, если хотите. Знаете, я сжился с Шумовым, мне кажется, что его погубила не бдительность часового, а нечто драматическое… — Актер улыбнулся смущенно. — Фантазирую, конечно. В порядке бреда…
— За несколько минут до взрыва в здании была убита артистка, — сказал Лаврентьев, хотя и не собирался об этом говорить и понятия не имел, каким образом смерть Веры могла быть связана с гибелью Шумова.
— Какая? — удивился Андрей. — Неужели наша? Та, что Наташка играет?
— Да.
— Ну и ну! А мы ее с гитарой под флагом снимаем. Не зря говорят, что там, где кончается здравый смысл, начинается кинематограф.
— В данном случае, пожалуй, наоборот. Кинематограф следует здравому смыслу. Неизвестно ведь, кто убил артистку. Может быть, подвыпивший ревнивец…
— А хотя бы… Выстрел, суматоха, — оживился актер. — Впрочем, это уже было в «Приваловских миллионах».
— Вот видите. Не Шумов же ее убил?…
— А они знали друг друга? — спросил Андрей.
— Это было одно из неизбежных знакомств в среде, в которой он вращался.
Лаврентьев видел их вместе в театральном кафе, но на вопрос, знали ли они друг друга, ответить было трудно.
Им и самим было бы нелегко сказать, да или нет, хотя каждый спрашивал себя. И когда Шумов в тот
