«Да, нудный. Но другого В. у меня нет».
Бывший центральный зал Дома разделили на несколько больших комнат. В одной из них собрался народ, человек тридцать. Публика живая, веселая, много молодежи. Меня провели на почетное место, усадили в кресло, одиноко стоящее перед аудиторией, и оставили одного. Шум и говорок не затихал: делая вид, будто ничего не изменилось, народ потихоньку осматривал лектора. Некоторые, особо шустрые, пытались тестировать, откровенно, не стесняясь. Ах, при чем тут не стесняясь, просто не умеют по-другому, совсем еще дети.
Ладно, надо призвать публику к порядку. Делается это просто, я на секунду полностью закрываюсь, то есть, исчезаю. Повторяю фокус трижды с перерывом в двадцать-тридцать секунд, после первого раза публика не верит и трет глаза руками, после второго начинает подталкивать друг друга локтями, а после третьего затихает. Прием отработанный, действует безотказно. Наступает тишина, и я начинаю.
– Нет, вам не показалось. Это происходит на самом деле. Давайте повторим еще раз, но с помощью ассистента. Кто хочет мне помочь?
Из первого ряда поднялась Таня и быстро подошла ко мне.
– Я хочу.
– Замечательно! Возьмите меня за руку и глядите во все глаза.
Таня осторожно протянула ладонь и вложила ее между моими пальцами. Ладонь оказалась прохладной и едва заметно подрагивала. Я собрался с мыслями и снова исчез, уже на полминуты. Таня стояла, точно пораженная громом, ее пальцы чуть шевелились, проверяя, на месте ли моя ладонь. Ладонь была на месте, но видеть ее Таня не могла. Пока длилась пауза, я быстро осмотрел зал.
Публика напряженно уставилась на кресло. Но не вся. Мотл, опершись головой на руку, словно задумавшись или задремывая, тестировал аудиторию. Молодец, товарищ, не спит на посту!
Лора, на сей раз сидевшая вдалеке от Тани, рассматривала свои колени; похоже, происходящее ее не шибко интересовало.
Вновь проявившись, я отправил Таню на место и продолжил.
– Вы думаете, будто попали в цирк и вам показывают фокусы? Вовсе не так. Человек находится там, где пребывают его мысли. Упражнения по концентрации учат вас сосредотачивать внимание на определенном предмете. При полной концентрации можно полностью переместиться в точку, куда устремлены ваши мысли, то есть, стать невидимым для окружающих. Минуту назад тут стояло пустое кресло, но на самом деле в нем сидел я. Это все видели?
– Видели, видели, – зашумела аудитория.
– Тогда я напомню вам знаменитую историю об одном из зачинателей психометрии, Мастере Н.
Мастер спрашивал своих учеников:
–Возможно ли, что кресла, в которых вы сидите, пусты?
– Просто смешно, – отвечали ученики. – Разве они могут быть пустыми?
– Вы правы, – говорил Мастер, – это невозможно. Ведь вы же сидите в них.
Но можно представить, будто человек, занимающий кресло, ощущает себя совершенно пустым, внутренне опустошенным. И тогда кресло действительно пустует, несмотря на то, что в нем кто-то сидит…
Итак, кресло может казаться заполненным, хотя в нем никого нет, и показаться пустым, даже когда в нем сидят. Все зависит от нашего взгляда на мир, и от того, какими глазами мир смотрит на нас.
Психометрист понимает ограниченность своих возможностей. Распылять, растрачивать силы на пустяки, преходящие забавы, легкомысленные развлечения неумно и обидно. Фокус, который я вам показал, всего лишь подорожник, цветок на краю аллеи. Я бы даже отнес его, скорее, к искусству, чем к психометрии, эффектное, но малополезное занятие.
По аудитории прошел легкий шум – я попал в точку.
– Давайте поговорим об искусстве, о смысле и тщете человеческих занятий, об отражении мира или созидании отдельной реальности. Как по-вашему, что такое искусство?
Публика оказалась достаточно подготовленной, и не бросилась с ответами на риторические вопросы лектора. Все-таки чему-то люди учатся.
– Давайте отложим выяснение вопроса до конца разговора и в качестве рабочей версии определим искусство, как некую форму человеческой деятельности. Психометристов интересует, влияет ли такого рода активность на духовный мир человека? Делает она его лучше или хуже, или, возможно, оно скользит мимо сознания чередой туманных картинок?
Данный вопрос занимает человечество давно; много посеяно на этой ниве, и не один урожай скошен. Прежде, чем перейти к психометрической точке зрения, я вкратце познакомлю вас с главными направлениями мысли.
Все начинается с Платона и Аристотеля. По справедливому замечанию Деррида, люди плохо отдают себе отчет в том, насколько глубоко эта пара вторглась в самую сердцевину нашей личной жизни, вмешиваясь во все, принимая во всем участие и испокон веков заставляя нас присутствовать при их колоссальном, неутомимом анапарализе. Один в другом, один перед другим, один после другого, один позади другого.
В идеальном государстве Платона, задуманном как художественное воплощение нравственности, для искусства и его служителей места вообще не предусмотрено. На вопрос Дижонской академии: «способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» Жан-Жак Руссо отвечает целым трактатом, смысл которого – «нет, не способствовало». Лев Толстой с подозрением говорит об искусстве, считая его чуть ли не синонимом безнравственности. По Фрейду, союз искусства и морали принципиально невозможен, поскольку они противоположны по своим целям. Мораль стремится обуздать инстинкты, она Цербер, стоящий у врат человеческих желаний, искусство, напротив, дает им выход в иллюзорной форме. Миссия художника состоит в разрешении средствами искусства непримиримого конфликта между агрессией сексуальных влечений и моральными установлениями общества. Таким образом, Фрейд рассматривает искусство как своеобразную форму социального эротизма.
Критикуя Платона, Аристотель утверждал, что наслаждение, испытываемое от восприятия произведения искусства, способно привести к духовному очищению человека. О тождестве прекрасного и нравственного писал Филипп Сидни в трактате «В защиту поэзии», Фридрих Шиллер считал удовольствие, доставляемое искусством, лучшим путем к нравственности. Русская традиция представляет собою позицию так называемых «революционных демократов» – Герцена, Добролюбова, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина – и характеризуется известными словами Белинского: «Поэзия, в высшем, истинном значении своем, не может быть безнравственной».
В западном мире общепринятой является концепция имморальности искусства, авторство которой приписывают Канту, а развитие и воплощение Суинберну, Уайльду, По. Мораль и воспитание вовсе не составляют предмет искусства, оно есть не более, чем игра ума, сфера приложения не этических, а эстетических сил.
Аудитория поскучнела, нахохлилась, и я решил облегчить ношу.
– Несколько лет назад мне довелось подвозить из Иерусалима в Реховот старика психометриста. Вид у него был очень живописный: полосатый халат из гладкого сирийского шелка, подпоясанный белым шарфом, старинного покроя картуз, туфли без шнурков. Община психометристов живет в старом городе больше двухсот лет, за две с лишним века сложился особый дух, свои обычаи и одежда. Шелк для халата привозят только из Сирии, контрабандой, картузы признают лишь чешского пошива, а шарфы для подпоясывания – персидские.
Старик стоял на выезде из Иерусалима и «голосовал». По всему было видно: дед собрался в Реховот, к главному мастеру Х. Я остановился, предположение оказалось правильным. Старик, кряхтя, уселся на переднем сидении, и мы поехали.
Машина у нас с женой общая, и Вера часто прослушивает по дороге разного рода музыкальные кассеты. Целая стопочка кассет всегда лежит в «кармане» двери. В последний раз жена слушала Пятый Бранденбургский концерт Баха, и кассета до сих пор торчала из щели магнитофона. Я нажал кнопку, и «ложное многоголосие» заполнило кабину. Полчаса мы ехали молча, думаю, психометрист слушал Баха первый и, скорее всего, последний раз в жизни. Когда кассета закончилась, он покачал головой и сказал:
