рутины пылинку дальних стран, и действительность моментально окутывает цветной туман истории.
–Ты забыла упомянуть об еще одной достопримечательности Спиридоновской, – Мотл остановился и картинным жестом указал на ближайший подъезд. – Начиная с конца двадцатого века на этой улице проживала знаменитая меценатка, именуемая в народе Сытая Кошка. Так ее прозвали за то, что даже последняя дворовая кошка выходила из ее дома накормленной. Не говоря уже об одесситах и гостях нашего города. Особенно удавался меценатке чай, заваренный по старинным психометрическим рецептам. Ты не догадываешься, о ком идет речь?
– Перестань кривляться, Мотылечек, – Таня улыбнулась. – Конечно, я специально привела вас к своему дому, чтобы пригласить на чашку чая. Не откажетесь?
– У нее можно, – забубнил Мотл, – у нее и посуда чистая, и еда правильная. Она вообще вся из себя правильная, только книжек дурных перечитала, культура давит, вздохнуть невозможно.
– Да, конечно, с большим удовольствием, – я улыбнулся в ответ Тане. Улыбка у нее хорошая, открытая улыбка.
В последний раз дом красили, наверное, при царе. Если не раньше. Возможно, Вера Федоровна, прогуливаясь по Спиридоновской вместе с Александром Сергеевичем, вдыхала запах свежей краски. Нет, маловероятно. Но Анна Горенко, несомненно, пробегала с ученическим ранцем мимо этих подтеков и выщерблин. И Бунин Иван Алексеевич проходил быстрым шагом, сжимая трость и остро выставив бородку. Тут не старая краска, а настоящий культурный слой.
– Каждый плетет свою нить, не так ли? – спросила |Таня. – Я имею в виду историю. Из безликого скопища фактов и факторов можно вытащить разные ниточки и на каждую нанизать полюбившиеся события. Я вот, например, считаю, что главные для русской государственности происшествия это не революции или войны, а преждевременная смерть Грибоедова, Пушкина и Лермонтова. Останься они в живых, нынешняя Россия приобрела бы совсем иной вид. Более рыцарственный, более благородный, более духовный, наконец!
Во двор вела подворотня, похожая на небольшой тоннель, прорезанный в толще дома. Когда-то ее прикрывали от улицы ворота, от которых остались лишь вмурованные в кладку ржавые оси. Слева от ворот, на фронтоне, была приделана большая табличка с номером – изначально белая, а теперь грязно-желтая, покрытая неприятного вида подтеками. Рядом с табличкой красовалась решетчатая держалка для флага – по праздникам в нее водружалось красное знамя, а сегодня флаг самостийной Украины. Держалку густо покрывала черная краска – слой на слой, счищать предыдущий не хватало времени – красили всегда в последнюю минуту. Патриотизм управдомов, сочетаясь с халатностью и ленью дворников, образовали уродливые наросты.
Флаг – основа государственности, символ, честь, достоинство. Сам погибай – а знамя выручай. Сей принцип идиотской жертвенности во имя куска материи глубоко укоренен в русской культуре. Даже сейчас, на фоне всеобщего разброда и запустения, основание для флага содержалось в относительном порядке.
Стены подворотни выщерблены, здесь явно катались на автомобилях пьяные водители, задевая штукатурку засовами кузовов. В некоторые впадины свободно помещается кулак. Машины, скорее всего, были еще государственными, так портить собственность не позволит ни один хозяин. Под потолком тянулись кабели, покрытые толстым слоем грязи и паутины. Крепко тянуло сыростью, листвой, котами и жареной картошкой.
Пройдя сквозь подворотню, мы оказались во дворе и по железной лестнице поднялись на второй этаж. Лестница поскрипела, но выдержала: железо, из которого ее сооружали, было выплавлено еще до эпохи государственного плана.
Дверь в квартиру украшало множество звонков. Коричневый дерматин в нескольких местах лопнул от ветхости, и его залатали обложками ученических общих тетрадей. Посреди двери красовалась приколоченная двумя гвоздями жестяная цифра семь.
Таня достала из сумочки ключ. Провернула его раз, другой, потрясла ручку, но тщетно.
– Сезам, отворись! – Мотл осторожно отодвинул Таню в сторону и взялся за ключ. Дверь немедленно распахнулась. В нос шибанул тяжелый дух, настоянный на аромате старой обуви, пыли и плесени, перемешанных с кухонным чадом и кисловатой вонью мочи. Таня пошарила рукой по стенке – вспыхнул свет.
Стены коридора были увешаны детскими ванночками, велосипедами, шкафчиками, запертыми на амбарные замки, охотничьими сапогами, облепленными засохшей грязью, ржавыми эспандерами, тазами со сбитой эмалью. Провода наружной электропроводки змеились между шестью дверьми, выкрашенными темно-синей краской, перед каждой лежал стертый половик.
– Добро пожаловать в домашний музей, – Мотл явно передразнивал Таню. – Перед вами постоянная экспозиция под названием «Комсомольская юность моя». Над инсталляцией работали жильцы палаты, простите, квартиры номер семь с целью наиболее достоверно воссоздать зрительный ряд одесской коммуналки на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. В экспозиции использованы элементы мультимедиа, посетители не только видят, но и обоняют.
Дверь в Танину комнату открылась без приключений, я слегка замешкался на пороге, и Таня, верно оценив причину замешательства, тут же подсказала.
– Удобства прямо по коридору, перед кухней. Свет я сейчас включу. Мой круг для унитаза третий слева.
Я двинулся по коридору. Общий туалет перед общей кухней – забытые радости совместного быта. Шесть лампочек на стене, выключатель у каждого в комнате, шесть накладных сидений – кругов для унитаза. Далекие милые были...
Я отворил дверь и замер на пороге. Реальность не всегда соответствует ожиданиям. Но на сей раз, она превзошла их, и превзошла намного.
Тусклый свет сорокасвечевой лампочки с трудом обнимал каморку, размерами стремящуюся к платяному шкафу. Потолок, словно стропила в средневековом замке, скрывался в темноте, а на стенах, вместо рыцарских доспехов и мечей, висели потертые круги. «Владелец замка» – унитаз, занимал почти все свободное пространство. Выглядел он далеко не лучшим образом. Подтеки цвета засохшей блевотины покрывали его когда-то белые внутренности, сколы и трещины струились вдоль боков, словно морщины. Чтобы оставить такие следы, жильцы квартиры номер семь должны были испражняться камнями и металлической арматурой. Впрочем, судя по куче перепачканных обрывков газеты в помойном ведре, арматурой тут и не пахло, а пахло обыкновенными фекалиями, да еще не первой свежести. Ведро, судя по запаху, не выносили уже несколько дней.
Между унитазом и стеной, развернутый наискось, покоился мятый алюминиевый таз. В нем растеклась тошнотворного вида половая тряпка. Тряпка источала тяжелый запах гниения. Добровольно зайти в эту «беседку ароматов» могла заставить лишь очень большая нужда, а мысль о возможном соприкосновении моего тела с «владельцем замка», даже через доспехи, вызывала позывы рвоты. Нет, такие «удобства» нам не нужны. Лучше потерпеть до гостиницы. Так и не переступив порог, я плотно затворил дверь.
Большая пятиугольная комната с высоким окном была оклеена обоями цвета греческой терракоты. Четыре книжных шкафа, круглый стол с тремя стульями, два кресла под торшером, журнальный столик с аккуратной стопкой журналов, диван – кровать, письменный стол, буфет старинной работы. На стене «Охотники в снегу» Брейгеля. Жилище интеллигента.
– Сейчас, сейчас, вода уже закипает! – Таня распахнула дверцу буфета, достала чашки, блюдца, ложечки, соломенные подставки, пузатый заварочный чайничек.
Электрический чайник, примостившийся на подоконнике, зашумел, подавая признаки нетерпения. Закончив сервировать стол, Таня вытащила из буфета керамическую коробочку, осторожно извлекла из нее несколько щепоток травы и бросила в чайничек. Все правильно, чай нельзя брать ложкой, только пальцами. Большой чайник на подоконнике заклокотал и щелкнул. Таня вытащила его из подставки, поднесла к столу и, приподняв на уровень груди, аккуратно направила дрожащую струю кипятка в горловину. По мере наполнения, она потихоньку опускала руку, и, когда вода поднялась до самого верха чайничка, носик большого чайника почти коснулся горловины. На стол не пролилось ни одной капли.
– Браво, Таня! – Мотл слегка похлопал одной ладонью о другую. – Четко исполнено.
Спустя несколько минут Таня разлила чай по чашкам и пригласила нас к столу. Я осторожно сделал
