Лихорадочная одержимость Ниффта идеей проникновения в Дом Мхурдааля также являет собой, по всей видимости, некую разновидность светомании. Среди суровых, насквозь продуваемых ледяными ветрами вершин колодрианского хребта Гхаанак, этой крыши мира, построил Мхурдааль свой Дом на исходе Янтарного Тысячелетия. Внушающая благоговейный трепет цитадель была задумана исключительно с целью размещения в ней его драгоценной библиотеки.
Редкие и древние тома, из которых составлена легендарная книжная сокровищница Мхурдааля, – это лишь половина ее прославленных чудес. В особняке хранятся не менее ста Пергаментов Бродячих Текстов, известных также под названием Книг-Кочевников, или Vella Viatica. Эти фолианты нестареющего пергамента, лишенного каких бы то ни было постоянных надписей, посещают призраки великих книг, затерянных в забытых веках. Внутри вечных обложек этих Пергаментов эпохальные труды, стершиеся из человеческой памяти, снова обретают временное пристанище и словесную оболочку. Более того, читатель, раз взглянув на мигрирующий текст, может немедленно его прочесть, на каком бы исчезнувшем языке он ни был написан. А потому, когда о библиотеке Мхурдааля говорят, что она – самый запутанный лабиринт древнего знания, доставшегося в наследство человечеству от прошлых веков, головоломка окон, ведущих в мир более широкий, чем наш и открывающих восхищенному читательскому взгляду ландшафт из историй, давно завершенных и покрытых забвением, как дома – крышами, то всему этому следует безоговорочно верить.
Тем не менее вожделение, которым пылает к библиотеке Мхурдааля Ниффт, почти ничего общего не имеет с жаждой познания. Более того, краска стыда заливает мое лицо, ибо стремления, которые пробуждает в моем друге этот кладезь премудрости, носят преимущественно меркантильный характер.
Но ведь он всего лишь вор, в конце концов, бьющийся к тому же в припадке алчности.
I
Едва у Смерти вырвавшись из пасти,
Мы золотых лугов узрели счастье.
Первые мои шаги по той дороге, что привела меня к обладанию крупнейшим в моей жизни капиталом, раздобыть равный которому в ближайшем будущем нечего и надеяться, были достаточно неприятны. Эта темная и запутанная история началась для нас, Барнара Руки-Молот и меня, с унижения, которое привело прямо к катастрофе.
Унижение заключалось в том, что мы подрядились на тяжелую и грязную работу в живичной шахте. Катастрофа произошла в море, на исходе второй недели нашего путешествия к месту малоувлекательного предприятия. Не сулившая славы цель уже маячила впереди, когда корабль, на котором мы плыли, заглотил глабруаз-самец.
Нередко приходится слышать, как люди, которым невероятно повезло в жизни, предваряют свой рассказ словами «начало не сулило ничего хорошего». Я твердо убежден, что Госпожа Удача, прежде чем обрушить на кого-то свои милости, предварительно отвешивает избраннику пару-тройку хороших оплеух. Тем ярче в сравнении с глотком желчи, опалившим нёбо вкусом злосчастья, кажется сладость фортуны.
Шахта, на которую мы направлялись, принадлежала племяннику Барнара Костарду. Наш скорбный подземный труд представлял собой в некотором роде услугу его семье, ибо молодой Костард написал, что предприятие испытывает трудности. Путь наш лежал к северу, вдоль островов Ангальхеймского архипелага, и северные ветра, которые полосуют его побережье все лето, знай себе похлопывали нашими парусами и подгоняли кораблик вперед. Бот уже повалился за корму Гадрон, и впереди замаячил Дольмен, самый северный остров цепи. За ним приоткрылся краешек Кайрнского континента. Там, в горах Сломанной Оси, и лежала наша цель.
Средством передвижения служил нам на этот раз каррак, принадлежавший торговцу сукном и маслом из Минускулона. Суденышко было крепенькое, хотя и мелковатое, всего каких-то двенадцать саженей от кормы до бушприта. Оно резво перескакивало с гребня на гребень, обгоняя качку, игривое, словно шимфин, когда тот выпрыгивает из воды от чистого избытка жизнерадостности. Скорость, пестрящее солнечными бликами море вокруг и ярко-голубое небо – им почти удалось развеять хандру, которая тем сильнее одолевала нас, чем ближе подходили мы к месту наших бесславных трудов.
Вдруг с дозорной площадки бизань-мачты раздался крик. Мы обернулись и увидели длинную черно- палевую полосу, которая рассекала вспененную зелень у нас в кильватере. От этого зрелища всех, кто был на борту, до последнего человека, бросило в холодный пот. Полоса в длину не уступала нашему кораблю, а между тем все мы отлично знали, что это лишь часть спинного плавника глабруаза, который вспарывает водную поверхность до тех пор, пока тварь, извиваясь, не примерится как следует к нашей корме.
Едва мы успели разглядеть грозящую опасность, как море взорвалось и тварь нависла над нами, вцепившись в корпус корабля своими громадными, кривыми, точно у краба, конечностями, с которых потоками хлестала вода, в то время как его скользкое, как у угря, тело все гнулось, и гнулось, и гнулось, похотливыми толчками отчаянно пытаясь притиснуть свои чресла вплотную к доскам. Необъятный выступ его тупой морды украшали целые пучки подвижных глаз на длинных ножках, и все они извивались и вращались в экстазе. У него явно был гон – худшей встречи с глабруазом и представить себе нельзя: верная смерть. В средней и кормовой частях корабля около дюжины человек уже погибли, раздавленные его лапами. Змеиный хвост животного так и ходил ходуном в предвкушении близкого утоления страсти, и корабль, повинуясь его движениям, продолжал стремительно мчаться вперед. Обрывистый каменный берег Дольмена приближался с невероятной быстротой.
Непроницаемость досок корабельного корпуса скоро привела пылкого гиганта в ярость. Одним движением швырнул он корабль на сушу; от толчка мы с Барнаром кубарем покатились назад с планшира, на который уже вскарабкались в надежде спрыгнуть наземь. Отчаянно скрипя, кораблик пролетел двадцать саженей по воздуху и врезался прямо в береговые скалы Дольмена. Но глабруаз не отставал: раззявив замшелую, источающую запах донной гнили пасть, он рванулся за несчастным суденышком и заглотил его целиком.
Он сделал это в порыве слепой, безрассудной ярости, которой славится вся его порода. Мы с Барнаром отлетели назад, к корме, когда нос судна со всего размаху грянулся оземь, и, подняв головы, успели увидеть, как нёбо чудовища нависло над нами и лязгнули зубы, откусив солнечный свет. Только крепкий бушприт кораблика остался торчать снаружи: ему не хватило места в чудовищной пасти. Он-то и стал для глабруаза роковым.
Уже проглотив нас, морское чудовище неслось на берег; бушприт заклинило между камней, и корпус судна вошел в его глотку на две сажени глубже, чем следовало. Глабруаз поперхнулся.
Челюсти монстра лихорадочно защелкали, взметнувшись к небу, – он пытался вдохнуть, – и в перемежающихся потоках света мы разглядели, что наш корабль стиснут в черном бархатном кулаке конвульсивно сжимающейся глотки так плотно, что при каждом движении обшивка трещит, как хворост в
