рассудит.
И Череп вновь, после короткой тирады, плюхнулся в кресло.
– Кстати, – сообщил он уже совершенно другим, крадущимся тоном голодного кота. – Что это за тема у Вас в разработке, Алексей Павлович? Этот какой-то ученый, статья на немецких языках, болты в космической тусклой пыли?
– Да ничего такого… стоящего, – промямлил Сидоров, уставясь мимо Черепа на окно через подвернувшийся фон жгучей брюнетки Катрин.
– Вы это бросьте, на сторону сливать, – брезгливо дернул Череп. – Вохр на входе доложил. Так, тема в разработке, помечаю в кондуите. Через неделю первый материал на стол. Все.
– Извиняюсь… – медленно пробормотал Сидоров.
– Все, – так тихо повторил лысый газетный бандит, что осенняя муха бросилась к мачо и тихо присела на ладонь. И Эдька молча глядел, как она сосет его лапу.
– Идите, – добавил Череп.
И прижатый камарильей журналист вышел вон. А Моргатый украдкой дунул на муху-дуру, мечтая остаться с ней в кабинете один на один. «А мы что, не перья? – с запоздалым возмущением выкрутил он мысль. – Мы еще такие вставим перья, лимфой захлебнешься».
А потом заставил подумать себя о приятном, как доложит тихо референту, что положено, и представил себя в мягком сафьяне перед крупным зарубежным банком. «Мачо, – справедливо рассудил, – он и в жопе мачо!»
И все-таки, слава богу, она продолжала вертеться. Рассеянный теплый свет позднего утра раннего сентября подсветил иллюминацией вычерченные ветками лип природные математические фигуры – изогнувшиеся прутья-интегралы, опутанные собранными из листьев суммирующими тень сигмами, геометрические перекрестья мелких катетов и ошибочно вымахавших отростков-медиан, рифленую строгую аксиоматику упрямого ствола и торообразные горы корней, уползающие в основание квадратурной решетки. В тепле неожиданно вернувшегося лета крутились посвежевшие бомжи возле празднующей бабье лето помойки, кружились в совместном хороводе дети и голуби, создания одного подкласса, описывая эллипсы и штанишки, вращались на отдаленной площади жужжащие зеленые и цветные мухи автомашин и навозные жуки автобусов, и само голубое небо, распростертое над оккупирующим лавку Сидоровым выцветшим «синим платочком», гнало ветряной метлой перистых облаков невзрачные кучки застоявшихся серых кучевых новообразований.
Алексей Павлович проверил угол, на который еще вращала голову, скрипя и шурша, шея, вышло меньше «пи», то есть процесс самоотложения неумолимо пошел. Еще он с недоверием и настороженностью подергал пальцами зачем-то, для маскировки, нацепленный им на пиджак маслянистый на ощупь личный университетский «поплавок» и, раздосадованный, поморщился – надо было перед карнавалом журфака все же отмахать курса три на тяжкой дистанции мехмата или, на худой конец, чтобы не свихнуться, еще какого- нибудь спецфака. Была бы база, и не смотрели бы фрукты-математики и овощи-физики на популяризатора Сидорова, как на летающее вдоль их цветков, бесполезное, не способное опылять насекомое. Вот и эти бумажки, что перебирал он теперь, тупо уставясь в кривые зеркала страниц, не были бы таким глухим ребусом.
Перед скамьей, в глубине обширного двора в обрамлении лаврового венка увядающей зелени тяжелой китовой загарпуненной тушей утонула в водорослях высоких тополей трехэтажная сталинская цель его похода – надменное здание «Института физики Общей земли». Лет пять тому назад, помнил Сидоров, заведение называлось как-то чуть иначе, но ныне, следуя, скорее всего, свежесколоченным верованиям нынешних, идущих в мировом кильватере, гуманистов, назвалось цветисто. Ну и ладно, махнул ладонью не желающий отдавать празднично пахнущее утро на растерзание ироний газетчик, общей, так общей.
Вчерашний день притащил журналисту очередной «зигзаг удачи». Чувствуя обваливающуюся на сникшие плечи и поющую шею нелегкую перспективу в органе печати, он звякнул старому знакомцу, а иногда и кормильцу, в «Силу знаний».
– Слушай, – сообщил Сидоров по телефону каким-то не своим, подслеповатым голосом, – дела мои швах и глух. Скорее всего наша эта… не знаю, как теперь будет обзываться… «Зеркало правды» или «Желтый месяц» – полностью меняет кожу рожи, а с ней и писчий штат. И ваш покорный кандальник, как всегда по собственной упертой дури, на обочине этого органа речи. Но на пикник благородному семейству – один пшик. Слушай, ты бы меня за славное прошлое галерника хоть бы рядовым договорником приклеил, а? Я не откажусь.
– Леха, о чем тренд! – заверещал приятель, запавший в последнее время на вечернее интернет- баловство в валютный форекс и несколько притушивший свой журнальный накал. – Подменишь меня сменщиком на направлении главного подхвата. Без проблем, тем более у нас, в последнем окопе популяризаторов, тираж рухает в тартар, а с ним и маня-маня. Где обещанная ксива о флотских подводных недоразумениях?
– Пишется, – вяло отозвался спец проблемного пера. – «Как тебе служится, так и недужится».
– … А где год ползущий до нас обзор студенческого фантазийного энтузиазма?
– В работе… под столом, возлежит чистой раньше стопкой листков.
– Врешь, водочным стопариком поди возлежит. Верю тебе, как плакучей иве рыдающий чужой кровью бумажный крокодил.
– Постой, – прервал приятеля Сидоров. – Ты в последнее время что-нибудь про членкора Триклятова слыхал? Про новые откровения.
Приятель с полминуты молчал.
– Да, ну ты и болид, метеор-рушитель чужих строк. Уже сунул скоростной нос на чужие горячие рельсы. Ну уж если «и ты Брут», тогда бери. Твое. Бери горячий, как пальчики монашки, заказ. Я все равно по горло в иене-рупии. Плачу по полной. Или тебе деньги карман жмут?
– Да ты что! – возмутился газетчик ложному демаршу.
– Тогда нечего аккуратной бодалой мотать. Мотай на ус срочное, по потолку расцененное. Архи, как вещал классик недоделанной революции. Не знаю уж, что успел нанюхать своими переразвитыми полушариями, но скажу. Верно, и сам знаешь. Этот старый возмутитель академии Триклятов…
– …гений со сдвигом наоборот, как его называли?
–.. он самый. Бывший…
– …бывший?
– Не можем нигде его найти. В «Физикал ревю» сбросил новую бомбу.
– Библейскую?
– Ну, все знаешь. Не вырубай компотер, перешлю текст тебе на адрес. Все университеты стонут отдельными кафедрами. Разбирайся.
– В чем? Он ведь, хоть и ходил пять лет в гениях, лет пятнадцать как уже отовсюду выкинут, что-то вроде… Или засекречен.
– Ну да, – обрадовался сметке приятеля журнальщик. – Все помнишь. Человек-Марке какой-то. Тогда еще не такой старый шизик выкинул уравнение, где, как и все чокнутые на экстремальном дознавалы, ловко вывел на чистую воду не кого-нибудь, а творца, как частный случай его же самого.
– Да, помню. Был здоровый скандал. Тогда ведь святые отцы тихо пасли паству, думая больше о горнем.
– То-то и паства. Поперла козлищу. Тебе карты в руки. Теперь по новой статье дикий звон на весь католико-гугенотский мир. Обзывают с осторожностью сурьезные ученые «биологической бомбой кремля», «вторым Доном Брауном», третьим Бруно или Брутом и невесть еще как. И первым охмурялой. Хопс из Лондона с каталки, мигая глазом, накатал телегу, что-де у Триклятова возможна ошибка при рождении и что если Триклятов впадет в кому, тогда они поспорят на равных. И вообще, дескать, этот русский «Малоносов», так и выразился всемирный урод, сует нос не в свои, а в божественные пространства, куда англосаксы давно забили свой толстый приоритет в виде неблевок, извиняюсь, нобелевок. И скоро он, Хопс, а с ним крепкие ребята из Брук-хэйвена и массачусетские энтрописты приложат нашего сибирской бородой об его остробритвенные выводы.
– Так я что?
