повидал теперь своих институток из благородных борделей, – «хороший слог», автоматически отметил обозреватель, нервно зевая. – Где эти знайки слесарных дел, умножители таблиц и изучатели излучателей? Копатели тараканов в засохших книгах и инженеры самораскладушек в общежитиях ПТУ. Мыто знаем! Все они – повымерли, как бесплодные матрешки. Теперь наномир макролюдей, – выкинула девица явно стибренный лозунг. – Теперь, чтобы заставить прочесть – предъяви дохлого медведя, жрущего радиоактивного лосося, дай картинку лобзаний с марсианским бомжом, или как наш бомж, миллионщик с чемоданом в клоаке, ищет подругу на рублевском рауте. В крайнем деле – дай свою институтку, зажравшуюся падежей, как она открывает новое в многочлене знакомств.
«Вот чешет», – искренне восхитился Эдька, мысленно поправляя ковбойскую шляпу на своем мысленном затылке на своем мысленном ранчо в дальней Айове. А вслух сообщил: «Они все упыри. Людей не знают назубок. Тянут скуку. Типа народ сгубить».
– Они тараканы! – завопила Лизель, не разбирая лиц и обводя всех взглядом. – Хотят всех выстроить в очередь за молитвой и выдать номерок на чадру. Кругом кипит загробная жизнь, мертвецы приглашают на ламбаду, гоминиды хвалятся черепами, а Сеня… младенчик Сеня из хутора…
– На Диканьке, – подсказал Сидоров.
– Елизавета Петровна, – попытался остановить перевозбужденную Череп.
– …да откуда надо, из-под обители огромных любовью гномов, Сенечка уже ищет подружку. С сиреневой кожей. Ты что, не ходишь на наш канал?
– На какой канал? – ослышался сбитый обозреватель.
– Ну вообще. Ну, говорю, издевается. По нашему, не этим всем ТНПНТВРТРПКДТВ, по всем этим недомеркам, а по нашему тотальному ТОТТВ телевизору, куда все спешат, что – не щелкаешь? Наше… с Катькой… любимое. – При этом чернявая Екатерина странно вздрогнула, обнажив в улыбке стройный ряд клыков.
– Этот канал не щелкаю, – признался проверяемый. – Однажды включил, чуть не…
– Мне кажется, все в понятии, – с ясной ему логикой встрял мачо. – Чужак. Вражина. Одел хитрую лучину своей прессы. Нас не смотрит. Под рожей всезнайки.
– Да помолчи ты, – осадил Эдика Череп, упрямо куда-то гнущий. «Может и загнет, или загнется», – помечтал мачо, облизнув с губ съеденную только помадку.
– Это тараканы, – в тихом животном восторге определила Лизель, разлохмачивая в ажитации прическу.
– Клопы, – вставил, не удержавшись, Эдик. – Сосучие. Как бабы.
– Эти бегают бельмами перед глазами народных масс и орут скучными голосами: знаний, усидчивостей, обучаем профессии, показываем фокусы, как обсуждать-заседать… Это прозаседавшиеся в администрациях… – «мужика своего, оловянно-деревянного помянула», догадался мачо, – импотенты науки, инпичменты головомоек – вы обрыдли, оборзели всякому люду. Кончились ваши институтки, тараканы! – крикнула Лизка, махнув кольцом в три карата. – Разгоним ваши адмистрации и учредим, как матросы, одну – администрацию страсти и любви и общего исхода через дверку в космос. И крепкие боги обнимут нас кругом!
«Вроде и жму ее крепко. Чего ерепенится?» – удивился мачо.
И тут Лизель разрыдалась, вскочила и, опрокинув мягкое кресло, выпрыгнула из зала вон. Воцарилась временная тишина. Осенняя цепкая муха села мачу на конец. Он сбросил ее носом, стараясь не мельтешить.
– Должен уверить, – вдруг высказался тоном веселого покойника Сидоров. – По своему небольшому опыту утверждаю: с таким слогом из Елизаветы Петровны получится прекрасный журналист. Отдела необычного и чрезвычайного. Кроме шуток… – и растерянно смолк.
– Зачем же Вы, Алексей Павлович, так обидели уважаемую Елизавету Петровну, – мягко укорил журналиста Череп.
– Не думал, – как затравленный тушкан, огляделся обозреватель.
– А он, видите ли, чистоплюй, – с горькой иронией заметила Екатерина Петровна. – Чистоплюи не замечают, когда обижают скромных девушек своими вывертами. И не хочет рученьки марать об социальное чтиво. Он, видимо, согласен крапать только для ангелов и архистратигов. Или для упертых магогов с французской дворянской гордой приставкой «де-».
– Хочу писать для всех, – попятился обозреватель, – в меру их понимания. Но только не сыпать сладкий порошок мистической ахинеи и не лить желтую мочу гламурной желчи.
– Значит, вы циник, аскет, педант, схоласт, шлепаете нудные нравоучительные статейки и из любимых лиц более всего обожаете прижимать к себе томик Дарвина, с личной вам дарственной старинным шрифтом. С пожеланием научных снов, где цветные колибри своими тертыми эволюцией клювиками теребят застоявшихся, подсохших к утру аскетов. Эстетов.
«Вот дрянь, выдает», – восхитился мачо, но не встрял, сказанув в щель сквозь зубы: «Сама ты, гребаная колибра, гюрза, но пока за тобой этот муж, мы к тебе ни ногой, ни струей настоящего опоссума».
– Нет, люблю прижимать сразу трех томиков – Ньютона и Дарвина с Менделеевым, – признался, криво усмехаясь, мелкий шкодник
Сидоров. – На мало знакомых мне языках. Троицу, так сказать, сразу. И нам всем, и Вам тоже бы, симпатичнейшая… Екатерина Петровна? – можно бы в рядок не полениться встать на коленки перед гением… даже не самого Дарвина… а его колибри, хотя бы. Пестренькими, как мы, и клюющими своими тупыми клювами все подряд. И охлопывающими своими глупыми глазками всех подруг науки. Без разбору.
Екатерина Петровна поднялась и встала перед Сидоровым. Вскочил и тот.
– Может быть, мне и перед тобой, мозгляк, на колени встать? – прерывисто, шепотом спросила.
– Ни в коем… Нет, – опроверг тот. – Лучше я… на колени. Вы так – заурядная дама, а когда гневаетесь – слишком красивая.
Катька покрыла щеки бледными пятнами, окружившими полные злобных слезок глазки, и рухнула в кресло.
– Ты, наверное, Сидоров, еще и пантеист и по ночам молишься не научным журналам, а страшным рожам запретных ведьм?! – с тихим бешенством, преходя на ты, выспросила «черная вдова».
Но стремительно теряющий трудовое лицо, натерший на нем мозоли мозгляк промолчал, лишь отворотил свой подбородок к окну.
Тут явилась, как ни в чем ни бывало, припудрив, наверное, носик кокаином, Лизка, уселась, весело улыбнулась и уставилась на обозревателя.
– Этот еще здесь? Ведь уже пролетели.
– Заканчиваем отчисление, – сморозил заведенный на сегодня мачо. – По этому кадру делать пометочку?
– Не лезь, – зыкнул Череп. – Писать кто, ты будешь, перо золотой рыбки? А вообще, Вам работа нужна? – резко выкинул он, косясь на обозревателя.
– Да, – вяло квакнул придушенной лягой специалист по научной мути. Видно, в картинках комиксов гражданина Дарвина представивший свой пустой клюв.
Череп вскочил, и веревки синих вен обвязали его башку.
– Старая работенка кончилась, – гаркнул он, и звякнул строй фужеров. – Отдала свой короткий конец на чужой берег. Пионерки, дети пионерок, авиамоделисты-мечтатели, кружки юного кроликовода, карельские спевки с покачиваниями, тушения незагашенных тундр и шепот тайги – все сдохло. Правила перехода пенсионерами остатка жизни, семейные увлечения бронзовыми свадьбами, научная галиматья для слабовидящих, спортобзоры олимпиад уродов, урожайность посадок далекого безвредного мака и список чтения юного дарвиниста – все накрылось жестяным барабаном. И последний разик звякнуло в корыте этого издания. Будут только те материалы, высунув глаза на которые один читатель притащит четырех еще, а те притянут любовниц и всех прошлых жен. Мне все равно, кто эти будут на газетных листах – тухлые эльфы с дипломами педиатров, космолетчики, переспавшие в тени «апполонов» с взводом инопланетян, генсеки, откусившие во сне грудь секретарше. Или черт, встретивший на ночной дороге чертовку-монашку и зачавший от нее. Плевать я хотел на… на черта. Дайте тираж. А время, тупой судья-взяточник,
