молча, напевая «о-о-о!», чмокала на ночь мать. И Эдик, холодно вспотев, как в мыльнице мыло, стал прыгать, орать и лупить лягу лопаткой, пока не загнал в угол. Шустрая попрыгунья получила свое, еле отдувалась и вяло дергала лапками, иногда выставляя вперед зверскую страшную морду, будто напоследок хотела прокусить или вовсе сожрать. И почти победитель начал в остервенении тыкать в зверя палкой. Но тогда пятнистое чудище издало невозможный хрип и опять прыгнуло. Еле живая, мгновенно сообразил малыш-мачо, но еще страшная, потому что придет ночью во сне и отгрызет лопатку. И мачо зарыдал в голос и стал отбиваться от подбежавшей и схватившей его в охапку болтливой домработницы-няни. «Ты зачем бил лягушку?» – спросила, вытирая бойцу сопли, работница. «Укусила», – только и сумел соврать хлопец. А когда вечером няня мыла его в ванночке, нежно шелестя губкой по коже, ткнула в тогда уже хорошую письку и спросила: «Куда ляга тебя цапнула, сюда?», хлопец дико отчего-то зашелся визгом, а потом в ожесточении сообщил старой шутнице: «Сам знаю куда. Вырасту, – крикнул он, с ненавистью глядя на няню, – возьму лопату и буду тебя лупить… лупить, бить, пока не пришибу!» Няня отпрянула от злобного малыша, и прочитался в ее глазах дикий, подневольный, рабский ужас. И понял малыш, что он – мачо.
Так что поглядим, подумал Эдик, кому еще квакать. А дура Фирка совсем заблеяла:
– Пишут в основном пенсионеры, – дрожа синими губами и чулками, проворковала пухлая, крепкая Фирка. – Про ЖЭК… ДЭЗ и крыс на крышах.
– На крышах?! – брезгливо ужаснулась щеголиха-хамка, едрена практикантка, гнида и ненавистница мачо Екатерина, тоже жена того еще жениха. Но не белокурая бестия, как огненная лиса Лизка, а с волосами черной страшной вороны и черной злобной гримасой начинающей ведьмы на всегда тонких губах. Такая смотрит на нормально лютых, как Эдик, мужиков так, что хочется подобраться, броситься стаей шакалов и раздеть… и вздуть по голой… пояснице дюжиной острых солдатских ремней с фигурными пряжками. Монашка гребаная. Ладно, пока у Эдьки руки коротки, ладно.
– Да! Да… Пенсионеры пишут, Виагра никуда не годится, дети-школьницы пишут о последней любви, спрашивают – куда кидаться…
– Вот это интересно, газетно, печатабельно… – заметил, выказывая профессионализм, Моргатый.
– …и инопланетяне иногда шлют стихи о ягодном месте в тундрах, – зашлась в нервном исступлении сотрудница отдела писем, шебурша под стулом крупными ступнями в белых, надетых, как на свадьбу, туфлях. – Рабочий-моторист советуется, что конкретно делать с не знающей техминимум женой, предлагает ее редакции в обмен… на девушку из ПТУ… а те, как раз, о поведении физкультурника на коне и мате. Военный отставник просил на прошлой неделе прислать чертеж импортного огнемета, все пишут, кому не лень. А ждем и сумками таскаем… письма эти, любим… работать.
Эту дуру Фиру наблюдательный мачо Моргатый уже приметил еще вот почему. По двум делам. По одной: много в редакции знает, во всякую щель у нее сунут нос или глаз. Черный и занозистый, как у цыгана. Полезно, как сказал бы верный дзержинец Эдмундыч. Второе: оказалось, как шепнули нарочно ее же отдела клуни, – эта Фира пыталась крутить шашню с тем самым гаденьким гусем-выпендряйкой Сидоровым, с которым вчера у Моргатого уже случилась забава-случка.
Эдька чуть к утру приперся в комнатенку отдела наук и образований, где маленький старичок-грибок заведующий, потупя глазки и зная, видно, о выходе в тираж, по-тайному складывал шмотки из стола в старый, как у древних врачих, чемоданчик, готовился кинуть сонную обитель. Всех вас, старых лишаев, палкой, подумал Мачо, но вслух спросил:
– Ну что, как оно с утра спалось? Чего рано пришлепали?
– Спасибо, все в норме, – мекнул старикоид.
А мачо схватился за какой-то стол и стал оттаскивать его от окна, хотел освободить место для одной девки из ансамбля, которую тянул в газету, и просто тянул, в культурный отдел. Старичок искоса поглядел:
– Здесь сидит научный обозреватель Сидоров Алексей Павлович.
– Сидел, – отбрил сующегося мачо. – Теперь все путем. Штат за штатом. Пооборзевались, газетные овцы, пришлепали журнальные волки, – и ткнул стол еще дальше в темный угол. – Занято, – указал на место.
– Вы бы сначала, – мяукнул старичок, но вовремя смолкнулся.
– Ты что делаешь! – неожиданно появился в дверях этот Сидоров, недопарень почти среднего низшего роста с руками толщиной с манипуляторы Эдькиного детского конструктора «Лего», который он использовал, пробуя засорить унитаз. – А ну подай назад.
И обозреватель схватился за свой столик грабками и попер на прежнюю позицию, на Эдьку. А прежние позиции стухли. Ну тут уж забава! Давить цыплят, сшибать слабо жужжащих зеленых мух и отрывать горлы отбившимся от стада олешкам – настоящее занятие матерого мачо и гордого койота прерий. И жалкий, раскрасневшийся и приведенный в подходящий сок Сидоров оказался вдвинут почти в стену.
– Ну ты чего? – миролюбиво справился победитель над трупиком поверженного праведного правдолюба. – По соскам у тебя еще не текло и в рот не заходило.
Сидоров подскочил было к мачо, запыхавший и раздутый от газов, но, глянув снизу вверх на героя, только плюнул, попав себе на рукав куртюшки, и вышел вон. Видно, хорошо везде учился, и в среднем образовании, и в университетах, но по жизни необученный, нестроевой. Ну, поучим!
И тут, на собеседовании, на выдаче клистиров и роковых диагнозов, Эдик вдруг выскочил из себя, не держа зла, а швыряя его кругом, покраснев закаленным лицом до сиреневого отлива, и потребовал у сидящей на крае стула подневольной Фирки, трясущей от озноба, поди, волосатыми ляжками:
– Хотите работать по-застарелому? По-стерильному. А тогда скажите-ка, к кому в коллективе имеете особую… привилегию симпатий. Так сказать, в разрезе добрых чувств. В разрезе будущей службы. Способная ты на правду? Кто годен, а кого, товось, как уклейку?
– Это еще зачем? – удивленно вскинулся слишком для простого умный Череп. – Что это Вы, Моргатый, вдруг. И. о. ответсекретаря газеты – не кадровик.
– Чего этот «Вышинский» тут лезет? – зло подчеркнула ведьма Катька. – Здесь не трибунал.
– А что – интересно, чего от нее ждать, – живо вскинулась авантюрная затычка Лизка. – Я хоть проснусь.
– Пускай, – глухо из угла прожевал зам по кадрам, бинокль, поставленный ТОТом наблюдатель, старый бздун, неизвестно чего отставник. – Отвечайте. Кто в газете всех смелее, кто рукастей и бодрее. Кто годный. И на что… И тд.
Все примолкли. Фирка поежилась, дико озираясь, прошептала:
– Не поминаю… не понимаю…
– Понимайте, – повторил отставник. – Работа нужна?
– Ну… – протянула допрашиваемая, чувствуя, что требуют откровений, побледнела и зашлась по лицу цветными африканскими пятнами, укусами москитов, слабо пудренная кожа не выдержала напора крови. – Ну… мы тут все ждали. Новые руководители… владетели… очень надеялись. Думали, фирма «Е & Е» – это Эрнст и Янг, крупные мировые юристы. Девчонки по полдня шушукались, гадали. Это нам привалило через столько лет… счастье сотрудничать, под ними… Очень дружные мы… все… дружим. В свободное от… Но очень хотим в будущее печатной индустрии.
– Конкретно, – крякнул бздун.
– Отношусь… с приязнью… относилась… с обожанием к профессиональной. Оказали большое газетное влияние… Очень сильные кадры в хронике. В спорте – Додунский, Модунов… Сидоров Алексей Павлович… влили в мою работу новую кровь, предельно собранный специалист… Другие… Отдел города, Зябченко, любит… лишнего… кушать. Чуть говорлив. Всех люблю… любила, – глупо улыбнулась
Фирка. – Но иногда и они… Бывают обиды, всякое. Например, если честно…
– Ну! – подогнул кадровик.
– Не любила бывшего нашего главреда, это уж кого… Знаете, невозможно. Педант. Все отмечает, скрупулезно распорядок. Приди-уйди… Ну что это? А с письмами иногда носишься. Проверяешь сигнал…
– Так он выгнать хотел? – резко вставил испытуемой Эдик.
– А что, – прогундосил кадровик. – Сидоров за Вас просил бывшего?
– Да, – тихо созналась Фирка. Прикрыла лицо руками, потом отняла ладони, щеки ее пылали давно убранной свеклой.
– Работать будем по-новому, – резко выкинул Череп. – Отдел писем курирует пока и. о.
