– Кстати, раз уж вы зашли, – сообщил кадровик, глядя пустыми глазами, будто сквозь. —
Не только покойничками, слухами еще земля полнится. Болтают про опасный документ ДСП или даже OB в вашем кармане. Не хотите для надежности в мой сейф? Три замка против нынешних медвежатников, наборник не щелкает.
– Да нету… вроде… – замялся Сидоров. – Ничего особенного.
– Надумаете, срочно сдайте. Под роспись… под две. А то в городе кажный второй – мелкий хулиган, норовит в черепушку ломом клюнуть. Вынуждены курьеров на мотоциклетки сажать. Ох, время лихое. С лихим документом лучше и самому в сейфе отлежаться.
И обозреватель, вполне озадаченный, поплелся к необъятному кабинету Главного. Здесь ему пришлось ждать с полчаса, потонув в скрипящем свежей кожей кресле. Наконец новая секретарша показала ему бархатной рукой и кивнула чугунным загорелым челом. Сидоров проследовал к Черепу. Тот молча указал обозревателю на стул напротив и посмотрел на часы.
– Порученная статья еще не готова, – сухо, сглатывая слюну, сообщил Сидоров.
Череп погрузился в бумаги на столе.
– Нехватка материала. Сложный случай сращивания науки с неакадемической действительностью.
Череп полез в карман пиджака и стал разглядывать вытянутые записочки.
– Не знаю, сумею ли справиться с этим материалом. Вплелись мотивы, которые издали могут напоминать личные, а это всегда – хуже нет.
– Хуже чего? – выдавил Череп.
– Извините, – помотал головой обозреватель. – Мне что, заявление подавать? Об уходе.
– Куда? – справился Череп, поднимая на собеседника оловянные глаза. – Уходе куда?
– Ну… – замешкался Сидоров. – На вольные… свободные хлеба.
Череп улыбнулся, как может улыбаться свежему необученному нестроевому покойнику заслуженный постоялец кладбищ.
– А есть они сейчас, свободные? Корки сушить? Алексей Павлович, – нудно произнес он, – вы нас кончайте за… за нос водить, – сказал, будто у черепов имелись носы. – Тираж растет, и пока рост – заявлений в виде отсебятины не нужно. Уходят и приходят бригадой. Вы – формально в бригаде. Вы же пашете, а не валяетесь круглые сутки с дамами по диванам? Но, – и Череп поднял палец, – сушим весла по команде, ложимся по свистку. А вы… трудно даже слово подобрать… опытный, полу-матерый газетный подмастерье… лезете с мастерком поперек прорабов. Класть плитку на песок, штукатурить воздух. Почему полезли на последнем научном сборище в Институте, как кот в прорубь? Вас кто-нибудь аккредитовал? Моргатого засылали посидеть-поспать. А вам что, неймется прощаться?
– Как частное лицо. С личным мнением.
– Нет больше личных лиц, – в запале, зловеще произнес Череп. – Нет Мичуриных с Циолковскими, исчезли Тимуры без команды и передохли все матросовы без огневой поддержки «Катюш».
Обозреватель вздрогнул. Главный молча и неприязненно разглядывал глуповатого сотрудника.
– Кончилось время чистой науки, – тихо подытожил начальник газеты. – К несчастью. Канули в пропасть кружки юннатов и авиамоделистов, пионерские игрища у кострищ и студенческие посиделки за бокалом чая. Вы что – задумали всех нас спровадить в ад? Не слышу?
– Да нет… – с сомнением растянул Сидоров. – Просто… Так хочется. Чтобы ребята не сидели, как зомби, за ночными мониторами стрелялок, а собирались в круг и обсуждали странности и загадки программ. Так мечтается, чтобы ученые люди спокойно докладывали необходимым карьеристам о последних своих борениях с уравнениями. Еще стражду, вдруг бы сбившиеся в волчьи стаи подростки поразились разнообразию придуманного неизвестными мира-помойки и пожалели такого же отбившегося. Так хочется… увидеть вновь открытый филиал рая на земле. Впрочем, мечты вполне идиотские, понимаю…
Череп пожевал то, что у других называется губами.
– Мне с вами спорить, что глухому со слепым, – отчеркнул он точку. – Мы тут выдвинуты зарабатывать хозяевам деньги. Поставят стеречь рай и шлагбаум поднимать – будем осматриваться. Вы вот что… Алексей Павлович. Хотите со своей научной распиской подставлять голову под лом – делайте это, хотя бы не бравируя удостоверением газеты. Да, кстати. В воскресенье планируете-то сами быть на загородной акции?
– Я? Куда?.. Да нет, – недоуменно отозвался журналист. – А что за…
– Ну и ладно. Все, работайте. Через… четыре дня текст статьи – на стол… О чем-нибудь.
Так закончился этот мешаный, скачущий, как свадьба попугаев, разговор. Сидоров поднял голову и оглядел симпатичный внутренний дворик института. Под двумя кленами с пушистой, уже покрытой свежей медью и позолотой листвой он углядел скамью, где, похоже, еще недавно молодые научные, прикрытые легкой сединой кандидаты, не нашедшие спроса на лаборантских должностях заграниц, надо думать, могли собраться в длинный обеденный промежуток и поворковать о том о сем, жуя бутерброды на глазах стенающих голубей. На полоске газона возле ржавого гаража со сваленным рядом газовым баллоном вдруг заструилась свежая зеленая трава, перепутавшая физические и биологические часы. Вдали полыхнул грохот тряского трамвая и тут же затух, погашенный трелью предупредительного звона. На сизосинее осеннее небо выбралась одинокая белесая тучка и бродила туда-сюда, не решаясь сама выбрать маршрут.
Сидорову не хотелось никуда мчаться и даже идти. Где дочь, где этот паренек, было неясно. Сразу бежать на разборку в «Воньзавод» или сначала заглянуть на подлодку, стал он прикидывать. В съемной квартире, видимо, нечего делать. Дуня после ночных волнений улеглась спать, ничего не услышит и никому не откроет. Еще рано утром из своей комнатки он бегал по квартирке с валокордином и валидолом, потом сидел возле телефона и судорожно дозванивался до скорой, а рядом тряслась старушка Дуня, приговаривая:
– Вон она, Груняша, какая. Свалилась болеть… Нарочно меня одну хочет покинуть… Вон. На два всего годочка повзрослей. А туда собралася… У нас сложено, ты, Леша, не волнуйся… Я ей талдычила, не гляди ты в тиливизир этих политических… которых не любишь. Гляди на которых любуешься. Как цветы. А потом захотела перещелкнуть на хорошее, неволнительное. И попалась на тивитоталью программу брачное сочетание торжества двух мужиков. И тут же разом стали сказывать, усыновляют оне, эти два здоровых, еще толстенького сынка усатенького, годов возле тридцати, али осьмнадцати, кто их разберет. Тут уж Груняша так взволновалась, руками заводила, запроклятила. Вот и стала румяна… Что теперь станется, Лешка, а? Возьмут ее, старую, или как?! Сейчас, говорят, пожилых сразу на запчасть везут. Меня заодно не сдавай, я Груне должна передачу еще носить, хлебу какого с соком моркови… чего положено от дохторов… яблоков. Меня не сдавай…
А после, когда уже скорая, сдавшись под напором журналистского удостоверения известной газеты, повезла Груню в больницу, и Дуня чуть угомонилась и прилегла, то сказала Сидорову слабым голосом:
– Лешка, слушай бабку. Давай мы тебя сыновить будем. – Журналист удивился. – А то, – уперлась старушка. – Матерь-отца у тебя нету, и площадь пропадет. Меня все сродичи, если где и водятся, не упомнят. А ты хоть могилку обиходишь за комнату, травку посеешь, цветочков весенних. Мы с Груней тебя усыновим напополаме. Я – матерь вроде, а она – вторая матерь. А что, етим можно, а нам, трудовой кости… И отца тебе подберу, вон Парфен, чем не отец родной…
Так и не решился с утра вопрос с усыновлением. Теперь Дуня спит, подумал газетчик. Туда позже. Надо все же ехать к Альбине Никитичне, решил, и нащупал в кармане пиджака нагрудный конвертик кадровика.
– Потеряли что? – вежливо спросил сидящий рядом литератор H., оторвавшись от внутренних художественных кровотечений.
– Да нет, – пробормотал газетчик, даже и не предполагая в случайном встречном знатока его проблем. – Все что мог растерял раньше.
– Хорошо как мы тут с вами посидели, – мечтательно произнес H., глядя на сбежавшее к крыше Института облачко. – Тихо так, умиротворенно, молча. Птички переговариваются об отлете, машины перебрехиваются, деревца под легким ветром шепчутся. А мы сидим и молчим в тишине. Покой – это теперь рай.
– Эксклюзив, – поддержал любующегося невидными пажитями собеседника обозреватель. – Раритет.
