– Нет, – мягко не согласился Н. – Мечта. Запретный плод. Ну, желаю вам… – вежливо раскланялся он и, понуро загребая сухие, самые слабые листья, побрел прочь.
Через полчаса Сидоров безуспешно звонил в квартиру своего бывшего тестя, военмора
Хайченко. И все же дверь, как после долгих раздумий, распахнулась.
– Вы? – удивился газетчик, завидев на пороге человека несколько не в себе, космотруженика и техпереводчика Хрусталия Ашипкина. – Вы что тут делаете?
На кухне смущенный Хрусталий пояснил: оставлен разъехавшейся хозяйкой и ее друзьями как чиновник связи, на телефоне или двери.
– Вдруг вы придете, – пояснил он свою миссию.
– Молодые люди, дочь или паренек, сюда не являлись? – спросил Сидоров, заглядывая все же мельком в комнаты. – У вас какая информация? – и поглядел на раскрытую баночку консервированных рыб, почти полную, и крохотную рюмку с каплями влаги на дне.
– При моем дежурстве не объявлялись. А потом, Алексей Павлович, кто же мне доверится. Ну, информацию… Не хотите рюмашечку?
– Слушайте, а оказались-то вы здесь как, адрес откуда?
– Адмирал сообщил. Друг Никиты Никитича. Мы с ним долго… Про Севастополь, Шипку, осаду Очакова… Про позор Цусимы.
– Адмирал?!
– Ну да, которого фоточки в электопоездах. Вы предъявляли. Уродов на море.
– А этот, откуда он?
– Так к вашей съемной квартире грубый в коже на мотоциклетке доставил, прямо к вам на беседу.
– А вы, Ашипкин, с какого бока?
– Мы там. Нас как раз Груня метлой с лестницы замела. Надоели ей визитеры. А Дуня, святая душа, именно возьми и пойди в собес, на очередь любоваться. А мы тут сиди, – глупо закончил нескладный Ашипкин.
– Ни черта не понимаю, – запутался Сидоров и замолчал.
Смолк и Хрусталий… Тикали на стене ходики, фикус на оконце стал отбрасывать от набежавшего солнца тень.
– Как поживает ваш знакомый? – вежливо поинтересовался переводчик с языка техники.
– Что? – вскинулся погруженный в свое газетчик. – Кого имеете…
– Ну, – смутился Ашипкин. – Господин член-корреспондент, – с какой-то даже обидой добавил он.
– Не знаю. Не до него сейчас.
– Ай-яй, – попенял себе дежурный связник. – Я у него главное и забыл спросить тогда, когда с вами на электричке пробирались. Хотел к вам обратиться, вроде просьбы: увидитесь – узнайте для меня сведение. Человек в курсе верхних деяний.
– Что еще? – пробурчал недовольный Сидоров.
– Вопрос-то важный, – проникновенно высказался Хрусталий. – Могу и вас спросить, даже искал встречи. Может, вы знаете. Чем, например, человек отличен от болта.
– Вопрос по существу. – даже без издевки отреагировал Алексей Павлович.
– А как же, – не понял Ашипкин. – Судьбоносный. Глядите. Болт делает человек, и человека он же, только из разного подручного материала. Болт чуть тверже в характере, надежней по службе. Ну и что ж. И человек, если напряжется и закалится в муках и радостях, в испытаниях, способный быть верным спутником на спутнике или в поездке. Сидя внутри авто. Да. Железный, хорошо выполненный друг живет дольше; если хоть вы, журналист газеты, хоть и я, человек из прошлой жизни, поместимся в его условия – кислые дожди, коробящееся поле жизни, ужасный снег на торчащую голову – мы не выдюжим и пол его срока. Болт не говорлив, умен, легко выслушивает чужие мнения. А что иногда не отвечает, это чепуха – ведь если кто спрашивает вас, упершись упрямо, значит хорошо уже держит в себе ответ, а если с пристрастием и напором – садист или пыточных мастер дел. Не так?! То, что болты, винты, шурупы и другие плохо размножаются, – не их беда, кто-то не досмотрел, хотя плодить себе подобных малых сих на поругание обстоятельств и беде – не велика заслуга. Согласны? Возьмем дальше, – продолжил Ашипкин, глядя на задумавшегося Сидорова. – Вот вы полюбили болта, он конечно от страсти не сгорит, ответит вам ровной, холодной лаской – ну и что? А кабы кто вместо него метал в вас стружку ненавистей и стальные занозы из глаз. Хорошо вам станет! Ладно, ходят они плохо, но мы-то тоже ходоки – то спотыкаемся в деревенских ухабах, то подвернемся ногой или главной рукой. А крутятся как, загляденье, в голове у них не шумит и не качает их вовсе. Видели, как вращаются в телевизоре иранские национальные танцоры в юбках на ритуальных танцах? Эти дадут танцорам много вперед. То-то и оно. И вот хотел все у вас, Алексей Павлович, спросить, может знаете – есть ли у них душа?
– У болтов?
– Неважно. У камней, шурупов, родника, телеящика, наконец, – душа имеется?
– Сложно сказать, – протянул Сидоров в манере Дудушко. – Пока наблюдаемость отсутствует.
– Именно! Пока. Никем отсутствие научно не доказано. А попы вам из истлевших свитков набрешут, держи только карман шире. Им бы как есть было. У наших многих – бездушность ясная, у некоторых женщин одна обольстительность форм. Хотя, я читал в «Вечерке», народы разных уважаемых стран отрицают душу у дам. В Зимбабве, еще где-то… Отказывают им в носке божественной награды. Только страсть и инстинкт. А инстинкт он кто – просто помощник по дому. Так вот вопрос: есть у болтов и ихних друзей душа, тронутая особой рукой ткань или натертая волшебным чесноком стихия? Как по-вашему?
– Это разве важно? – решил отвязаться от сдвинутого Сидоров.
– Чрезвычайно и бесповоротно! – восторженно воскликнул Хрусталий, подскакивая на стуле. – Во- первых, думайте. Поповские через душу сделали невозможное во все века. Всегда рабы – римских катакомб, серпа и молота, гладиаторских ристалищ, восточных сирийских трущоб или желтых рисовых полей с пауком древних арийских властителей – все галерники знали: кто-то их взял в полон, и надо работителей побивать или бежать без оглядки. Пока молотом не стукнули по загривку или серпом по детородности. Все во все времена хотят выстроить рабов по колоннам, покрикивать и плеваться, идя рядом и не в строю и ожидая повышенной пайки. Одни рясники, изобретя душу, построили новую колонну. Сами людишки, всунув рабское внутрь, пали ниц перед алтарями, заливаясь слезами очистительными и провозглася себя рабами и побочными детьми Духа всемирного. Сами, без понуканий, ползут на коленях. Ни один марке, ни один сенека с богдановыми и Соловьевыми такого не допехал, только покрали у божьих выдумщиков то, что те успешно умыкнули у еще древнейших кликунов и пророков – про равенство там. Одну-две мыслишки из сотни откровений. Про сознательность и отказ от инстинктов. Великие умы – обратить людишек в самозакручивающих себя в раскаяние и плен высшего презрения болтов. Чтоб сами, без понуканий, лезли в колонну. Это ли не главное! Дальше. Вон буддисты и те будто бы говорят: излетит душа с человека и спрячется в камне, потеряет корова свое вымя внутри – и оно перепорхнет ловко в монаха. Допускают совершенную независимость плотской, отбрасывающей тень ткани и эфира, несущего счастье, правду и душевную боль. Вот. И если такое допустить, то я, я – простой Ашипкин, могу быть временно по обычным физическим законам без души, и она упорхнула от меня погостить.
– Куда? – ужаснулся Сидоров.
– Да хоть и в вашу, в вашу, Сидоров, оболочку. В грудную клеть. Чтобы подравняться в один строй с другими.
– А мне зачем вторая душа? – возмутился захватчице журналист.
– Будут жить душа в душу. Моя черная, мазанная в перьях и дегте. И ваша – прозрачного рассола.
– Мне чужого не надо, – отказался газетчик. – Со своей бы разобраться.
– Неправильно, – поднял голову Ашипкин. – Сами знаете, неправильно от слабой души отворачиваться. И все же обратно к болтам – признаете ли, что человек, камень и кошка временно соседствуют и сосуществуют нутряной тайной, загадкой прикосновения?
– Ну а если и признаю?
– Тогда все, – тихо и радостно сообщил Ашипкин. – Тогда можно ждать.
– Чего еще ждать? – попытался понять журналист.
