интеллектуал. Так вот, выброси к чертям собачьим всю свою интеллектуальность. Мозги в бою тебе не в помощь. Ум, он часто ошибается и всегда запаздывает. Если хочешь, чтобы с дыркой в башке хоронили твоего врага, а не тебя, на рассудок не полагайся, полагайся на это. — Он ткнул заскорузлым пальцем в грудь Алексея. — Только там ты четко знаешь, в какой миг надо спустить курок, а в какой стрелять нельзя ни в коем случае. Только там ты поймешь, когда увидишь десять противников, кто из них опасный стрелок, а кто дерьмо собачье, что и с пяти шагов в слона промахнется. Только там ты почувствуешь, за каким валуном засада, а какая позиция безопасна. Слушай свою интуицию, парень, мозги отключи. Мозги нужны, очень нужны. Они могут вытащить тебя, но могут и погубить. В пиковой ситуации всегда полагайся на интуицию, она не подведет. Только так в любой передряге останешься цел. Только так будешь стрелять без промахов, куда надо и когда надо. Но над этим надо работать. Много, упорно. Надо научиться затыкать это трепло, что сидит у тебя в голове, что все время лезет со своими никчемными советами, и прислушиваться только к своей интуиции… — Он вдруг сделал шаг назад и резко поменял тон. — Хватит болтать. Курсант Татищев, на огневой рубеж шагом ма-а-а-р-рш!
Октябрьский ветер гнал опавшие листья по кривой улочке Литейной слободы. Кутаясь в короткое пальтишко, Павел подошел к одному из примостившихся на окраине слободы домиков и постучал условным стуком. Два частых удара, потом еще три с интервалом в секунду. Через полминуты дверь открылась, впуская его в прихожую небольшой квартирки, расположенной на первом этаже. Когда Павел вошел, открывший ему Йохан Круг, рабочий Невского завода, осторожно выглянул на улицу, проверяя, не привел ли гость шпиков. Однако ни единой живой души в пределах видимости не усматривалось.
Павел тем временем прошел в комнату. Тот факт, что рабочие в здешнем Петербурге жили в отдельных квартирах, сильно удивлял его поначалу. Воспитанный на фильмах советской поры, он был убежден, что труженики ютились в бараках и подвальных помещениях, по нескольку семей в одной комнате, разделенной занавесочками или тонкими дощатыми перегородками. Однако, к его удивлению, такой быт оказался свойственен лишь для разнорабочих и сезонных рабочих, приходивших в город на заработки из деревень. Петербургский же пролетариат проживал в уютных квартирах, иногда с отдельным выходом на улицу, как у Круга, в двух-трехэтажных домиках и флигельках. Некоторые рабочие, имевшие большой стаж или выбившиеся в мастера, даже обзаводились собственными домами или снимали многокомнатные квартиры в более престижных районах. Кроме того, люди, постоянно работавшие на петербургских заводах и фабриках, могли позволить себе неплохой стол и вполне приличную одежду. В общем, уровень жизни петербургского пролетариата был существенно выше того, который ожидал увидеть Павел, и уж точно выше того, который он представлял себе по литературным произведениям и фильмам о двадцатых–тридцатых годах. А уж, как полагал Павел, в описании быта первых лет советской власти пропаганда вряд ли сильно ухудшала положение дел. Получалось, что революция существенно понизит уровень жизни трудящихся. Впрочем, поразмыслив, Павел пришел к выводу, что это неизбежный момент обострения классовой борьбы.
Пройдя в комнату следом за гостем, Йохан Круг подошел к столу, отодвинул ящик и, повернувшись к Павлу, торжественно произнес:
— Уполномочен сообщить вам, товарищ Федор, что сегодня, пятнадцатого октября тысяча девятьсот четырнадцатого года, вы приняты в члены Российской Социал-Демократической Рабочей Партии большевиков. Поздравляю.
Он вручил Павлу партбилет. Бережно приняв книжицу, рассмотрев ее и положив в карман, юноша пожал протянутую ему руку товарища по партии и произнес:
— Благодарю за доверие.
— Не сомневаюсь, что ты оправдаешь его. Кстати, мне передали, что товарищ Ленин очень высоко оценил твою антивоенную статью для «Правды».
— Спасибо! — Павел затрепетал от восторга. — Что-нибудь еще я могу сделать?
— Конечно, работы куча, — улыбнулся Круг. — Но, как ты понимаешь, одними статьями дело ограничиться не может. Революция — это не только митинги и прокламации. Это еще и подпольная работа, стачки, стычки с жандармами и прочее. Заниматься этим — удел отважных. Мы верим в тебя. Партийная организация Петербурга сейчас более всего нуждается в переброске нелегальной литературы из-за рубежа. После того как фронт протянулся от Балтийского моря до Черного и пересек Кавказ, практически единственным каналом поступления литературы осталась Скандинавия. Мы хотим, чтобы ты перешел из депо в состав одной из паровозных бригад на линии Петербург–Хельсинки и посодействовал в перевозке литературы. Сейчас это не слишком сложно, после того как многие железнодорожники были мобилизованы в армию. Дерзай.
— Выполню любое задание партии, — отчеканил Павел.
— Отлично, — улыбнулся Круг. — Мы верим в тебя. Политически ты хорошо подкован и быстро осваиваешь паше учение. Пришла пора, товарищ, заняться еще вот чем. — Он снова выдвинул ящик стола и взял из него револьвер системы «наган». — Приходи в воскресенье к восьми утра на Витебский вокзал. Поедешь за город с группой дружинников осваивать стрелковое дело. Пришло время браться за оружие, товарищ.
— Скучнейший ты человек, Леха, — бросил Набольсин, ловко вырывая книгу из рук Алексея. — Что здесь у нас? Ага, немецкая грамматика. Слушай, что ты время зря тратишь? С немцами не болтать надо, а из орудий по ним палить.
— Сколько продлится война? — спокойно отозвался Алексей. — Года три. Потом — мир. А там, как ни крути, с немцами придется выстраивать отношения.
— Эк ты хватил! — хохотнул Набольсин. — Три года! Я думаю, к концу лета мы будем в Берлине. Я лишь надеюсь, что успею хоть в финальных операциях поучаствовать. Выпустят-то нас, даже по ускоренной программе, только к маю.
— Поучаствуешь, — поморщился Алексей. Он с трудом сдержался, чтобы не сказать приятелю о том, что у России впереди поражения пятнадцатого года и длительная окопная война. — Помнишь, в июле на Дворцовой площади орали: «Шапками закидаем, мир заключим только в Берлине». А как армию Самсонова разбили[4], так опомнились, хоть и не все. Противника уважать надо. Посмотри, сейчас январь пятнадцатого. На южном направлении наши войска сидят в Карпатах, а на севере вообще отступили от границы. Нет, друг, это надолго.
— По весне переломим, — скривился Набольсин. — Да я вообще не про то. Ты что, в дипломатический корпус готовишься? Ты будущий морской офицер. Но сейчас время упущено, чего догонять? Другие дела, иные заботы. Твое дело морское. Да что я все о службе? Тебе девятнадцать лет, как и мне. Что у тебя, других занятий нет, кроме как учить немецкий и без устали палить в тире у Костина? В вечеринках наших почти не участвуешь. Посмотри, сколько барышень симпатичных по Хельсинки ходит. А ты?
— А я к службе отечеству готовлюсь, — объяснил Алексей. — Как думаешь, что будет для нас самым важным после войны с немцами?
Набольсин помрачнел:
— Я думаю, эти остолопы опять на Дальний Восток попрутся, Японии мстить[5]. Глаза бы мои этого не видели.
— Что же ты так? — поднял брови Алексей.
— Татищев, — еще больше нахмурился Набольсин, — я потомственный морской офицер. Мои предки начали служить еще в шестнадцатом веке, при Карле Стюарте. Я знаю, что такое служба отечеству. Но я североросский дворянин. Прости меня, я знаю, что ты великоросс, но я-то нет. Моя отчизна — Северороссия, и у нее нет интересов на Дальнем Востоке. Это московские идиоты затащили нас в бойню под Цусимой. Да, ты теперь прекрасно знаешь, что Балтийский и Северный флоты империи практически полностью североросские. А у Северороссии нет единых интересов с Российской империей. Мы европейская, а не евразийская держава. Из-за унии с Москвой мы потеряли колонии на Таити. А могли бы приобрести много больше, возможно, даже основались бы в Австралии. Вместо этого все развитие пошло в Сибирь и на Дальний Восток, который нам практически не нужен.
Алексей покачал головой. То, что на флоте и в Северороссии вообще сильны националистические тенденции, он знал, но впервые столкнулся ними столь явно. Понизив голос, он произнес:
