сторону. – Ты узнаешь меня? Это я, твоя мама. Ну зачем ты, глупенькая, уехала из дома? И что тебе не жилось в родном Питере? Ведь мы с папой ни в чем тебе не отказывали! И дались тебе эти наркотики! Ничего, милая, мы тебе все прощаем. Ты у нас поправишься. Ты будешь самая красивая девочка на свете!
Я отупело смотрела на женщину, стараясь понять, что она говорит. Дочка, наркотики, Питер...
Кажется, она принимает меня за свою дочь.
– Машенька, девочка моя, ты только держись. Как только врачи разрешат, я увезу тебя в Россию. У нас там ожоговые центры, говорят, неплохие. А если понадобится, мы поедем в Америку и там тобой займутся лучшие специалисты.
Бедная, как она убивается... Если бы не эта дурацкая трубка, торчащая из моего рта, я бы сказала ей, что она, к сожалению, ошибается, но...
– Не волнуйся, дочушка моя золотая. – Женщина достала платок и смахнула слезы. – Ты поправишься, обязательно поправишься. Мы с папой сделаем все возможное, для того чтобы ты стала прежней. Папочка тебя ждет не дождется и не будет ругать. Ой, да что же это я! – спохватилась она и достала из сумочки сотовый. – Надо же папочке сообщить, что ты жива!
– Виталик, – закричала она еще громче, улыбаясь сквозь слезы, – наша девочка нашлась. Я ее опознала. Что? По глазам, да. Глазки у нашей Машеньки такие красивые, такие глубокие – ни у кого таких нет! Материнское сердце обмануть трудно, ты и сам знаешь об этом. Полицейские проверили чудом сохранившуюся картотеку и с уверенностью подтвердили, что наша Машенька лежала именно в этом тюремном лазарете. Что? Да-да. Она находилась в наркотической коме. Господи, и как только она осталась жива? Хвала всевышнему за то, что он ее не отнял. Ну а об остальном поговорим потом. Пока, целую тебя.
– Папочка с нетерпением ждет твоего возвращения, – сказала она, уже даже не пытаясь вытирать слезы, заливавшие ее доброе лицо. – Просто он сейчас не может приехать. Ты же знаешь, у него много дел.
Когда женщина встала и направилась к выходу, мне захотелось немедленно посрывать с себя все трубки и закричать во весь голос о том, что она, увы, ошибается, что я не ее дочь. Что ее дочь Маша, судя по всему, лежала в одной палате со мной, на соседней кровати, рядом, когда начался этот страшный пожар, что она была без сознания и скорее всего погибла, раз уж так получилось, что ее, Машу, Марию, наркоманку с исколотыми руками, совсем еще молоденькую курносую девчонку, принимают за меня – Лену. Проститутку из Москвы...
Из пересохшей гортани не вылетело ни звука.
Даже головой я не могла помотать.
Женщина оглянулась в дверях, махнула мне рукой на прощанье и вышла.
На следующий день она пришла опять. Потом она поселилась в моей палате. Ночью спала на диванчике, который принесли специально для нее.
Хотя, ой, не знаю, спала ли она вообще. Когда бы я ни открывала глаза, вышвырнутая страшной болью из зыбкой полудремоты, она постоянно находилась рядом со мной. Держала меня за руку, успокаивала, говорила что-то ласковое, улыбаясь сквозь слезы. Я так привыкла к ней, что в душе называла ее мамой. Если бы я могла говорить, я бы и вслух назвала ее так, но... Говорить я по-прежнему не могла.
В Греции я провела примерно полгода. Бинты с меня так и не сняли. Что было под ними, я не видела, так как перевязки делали под наркозом. Со слов моей новой мамы я давно уже знала, что лечение будет продолжено в Штатах. В один прекрасный день меня осторожно переложили на носилки и на машине отправили в аэропорт. Затем – многочасовой перелет, подробности которого я не запомнила, так как под завязку была накачана спасительным морфием, и – Вашингтонский ожоговый центр, на который возлагались особые надежды. Впрочем, надежды возлагала мама, а я – не знаю. К боли телесной за это время я привыкла, но душевная боль оказалась куда более мучительной. Во-первых, я страшилась увидеть себя с уродливым, стянутым коллоидными рубцами лицом. Кому я буду нужна в таком обличье? Ну а во-вторых, я, конечно, боялась, что мой невольный обман (проклятая гортань! – если бы не она, я бы рассказала всю правду в самом начале!) будет раскрыт. Я не Маша, я – Лена. Машина мама рано или поздно догадается об этом. Догадается и откажется от меня. Это-то и будет, пожалуй, самым страшным испытанием для меня.
В Вашингтоне я перенесла несколько операций. Наконец с меня сняли бинты. Скосив глаза, я первым делом посмотрела на руки. Боже... Лучше бы я их не видела. Если руки такие, то что же с моим лицом?
К зеркалу я осмелилась подойти лишь спустя два дня. Так я и думала – рубцы, везде рубцы. Рот от уха до уха, как у лягушки. Нос провалился почти полностью. Узкие глаза-щелочки скошены к вискам, ресницы, брови отсутствуют, волос на голове нет. Покачнувшись, я упала в обморок.
– Машенька, дочушка моя, – как сквозь вату, долетел до меня мамин плач. – Ручки-то какие холодные! Доктор, сделайте что-нибудь! – Это уже не ко мне. – Машенька, Маша, ты слышишь меня, родная? – Резкий запах нашатыря заставил открыть глаза. – Ягодка моя, как ты меня напугала!
Машенька, это только начало. Отдохнешь немного, наберешься сил, и тебя опять прооперируют. Организм молодой, справится. Мы с папой никаких денег не пожалеем, чтобы вернуть тебе красоту!
Я попыталась поцеловать мамину руку. Но у меня ничего не получилось. Тогда я прижала ее к своей щеке и, успокоенная, замерла.
Глава 17
Ранней весной мы с мамой наконец покинули Вашингтон и вернулись в Россию. В Пулковском аэропорту нас встретил папа. Хотя нет, «папа» – так, наверное, будет правильнее. Седоволосый подтянутый мужчина в длинном кашемировом пальто. Глаза серые, властные. За спиной два телохранителя. Ну, этот-то точно усомнится в том, что я его дочь... Хотя если это и произойдет, то не здесь, позже. Лицо мое почти полностью прикрыто платком. На обезображенный лоб низко нахлобучена широкополая шляпа, специально купленная мамой для дальнего перелета. По всему видно, разоблачение мне пока не грозит.
Не заезжая домой, мы поехали в госпиталь.
Там меня поджидала отдельная палата-люкс. Холодильник, телевизор, море цветов. Забыв о своем уродстве, я на минуту почувствовала себя счастливой.
– Машенька, кто старое помянет, тому глаз вон, – целуя меня, сказал папа. – Я все для тебя, дочка,
