Прозоровский бросился в сени. В суеверном ужасе он зачертил в воздухе круги и, не помня себя, закричал:
— Не нам, не вам, — диаволовым псам, а нашему краю — яблочко рая! Унеси! Богом молю… Не нам да не вам… Христа ради сгинь, окаянный!
Симеон захлопнул крышку.
— Мы ещё и не такие умельства умеем. Ты бы показал милость, Арефьич, в опочивальню б зашёл.
Гость просунул голову в дверь и угрожающе сжал кулаки.
— Не унесёшь антихристовой забавы — абие скачу к себе в вотчину!
И отпрянул в угол, когда Симеон, не скрывая торжествующей радости, поплыл с ларцем из трапезной.
— Садись, Арефьич. В скрыню потеху упрятал яз. Да ты опамятуйся.
Унизанная алмазами тафья сползла на оттопыренное ухо хозяина. В беззвучном смехе вздрагивали дрябленькие подушечки под глазами и волнисто колыхалась убранная серебристою паутинкою борода.
Они уселись на широкую лавку, наглухо приделанную к стене.
Арефьич приподнял тафью и вытер ладонью лысину.
— Был Щенятев у Курбского.
Симеон торопливо приложил палец к губам.
— Неупокой-то у меня сгинул. Думка у меня — не он ли в подклете в те поры шебуршил.
Прозоровский поджал жёлтые тесёмочки губ.
— Других холопей сдобудешь.
— Не про то печалуюсь. Боязно — вот что. Не подслушал ли молви он нашей да на Москву языком не подался ли?
Гость вылупил бесцветные глаза и крякнул от удивления.
— Ты и не ведаешь ничего? — И, рокочущим шепотком: — Пришёл тот Неупокой к Матвею Яковлеву, дьяку.
Симеон вздохнул так, как будто только что миновал неизбежную, казалось, погибель.
— К Яковлеву, сказываешь, дьяку? — Он откинулся к стене и по-ребячьи подбросил ноги. — Эка ведь могутна Москва, и колико в ней разных дорог, а угодил так, пёс, куда положено.
Прозоровский степенно разгладил бороду и с расстановкой откашлялся:
— А и к Мирону Туродееву угораздил бы, — одна лихва. А и у Кобяка да у Русина — тоже не лихо нам. Что пчёл в дупле, то и людей наших на той Москве. — Хихикнув, Арефьич уже громко прибавил: — Взяли в железы Неупокоя да на дыбе косточки разминали. Чать, уставши с дороженьки молодец. А и с дыбы спустивши, порадовали: дескать, ходит слух от людишек — спознался ты, смерд, со языки татарские.
Они по-заговорщичьи переглянулись и, кривляясь, прищёлкнули весело пальцами.
— Будет оказия — спошлю Матвею в гостинец мушерму чистого серебра.
Арефьич дружески похлопал хозяина по колену.
— Будет оказия! Така, Афанасьевич, оказия будет…
Он встал, неслышно подвинулся к двери, с силой толкнул её и, убедившись, что никто не подслушивает, растянул губы.
— Курбской к Володимиру Ондреевичу захаживал.
— Да ну?
— Вот те и ну! И не токмо захаживал, а и крест обетовал целовать от земских бояр.
Тяжело отдуваясь, Симеон встал и отвернулся к окну. Тычки его зубов выбивали мелкую дробь; по спине будто суетливо скользил развороченный муравейник, а пальцы отчаянно колотили по оконному переплёту.
Гость заёрзал на лавке.
— А ежели лихо — не кручинься: уйдём на Литву.
Передёрнувшись гадливо, он грохочуще высморкался.
— Краше басурменам служить, нежели глазеть на худеющие роды боярские. — И, выкатывая пустые глаза, стукнул по лавке обоими кулаками. — Не быть жильцам[44] выше земщины! К тому идёт, чтобы сели безродные рядом с князьями-вотчинниками! А не быть!
— А не быть! — прогудел клятвенно в лад Ряполовский. — Живота лишусь, а не дам бесчестить рода боярского!
Арефьич притих и скромно опустил глаза.
— Живот, Афанасьевич, покель поприбереги, а сто рублев отпусти.
Весь пыл как рукой сняло у хозяина.
— Исподволь, Афанасьевич, для пригоды собирает князь Старицкой казну невеликую. Авось занадобятся, упаси Егорий Храбрый[45], и кони ратные да пищали со стрелы.
— Где же мне таку силищу денег добыть?
— А ты ожерелье… Да не скупись — не для пира, поди.
И, запрокинув вдруг голову, повелительно отрубил:
— Володимир Ондреевич, Старицкой-князь, показал милость мне, Курбскому и Щенятеву изоброчить оброком бояр для притору[46] на Божье дело.
Сутулясь и припадая немощно на правую ногу, поплёлся Симеон к подголовнику за оброком, коим изоброчил его Старицкий-князь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пользуясь властью старосты, Васька посылал Онисима на такие работы, в которых принимал участие сам, и неотступно следил за каждым шагом его. Он знал, что веневский отказчик бродит по округе, подбивая холопей идти в кабалу к тульским боярам, и не надеялся на старика, обезмочившего от лютой нужды.
— Не выдержит, — скрипел зубами староста, испытующе поглядывая на Онисима, — продаст Клашеньку в кабалу.
Каждый раз, когда неожиданно исчезали из деревушек парни и девушки, Выводков твёрдо решал пасть князю в ноги и вымолить согласие на венец.
Но дальше курганов он никогда не заходил. Вся решимость рассеивалась, едва вдалеке показывались хоромы боярские. Недобрые предчувствия гнали его назад, к починку, ближе к своим. Возбуждённое воображение рисовало картины, полные мрака и ужаса. Сердце падало при мысли о том, что прямо из церкви, после венца, его жену уведут в подклет для того, чтобы ночью запереть в опочивальне Симеона. Жестокая ненависть охватывала всё его существо.
— Поджечь, — хрипел он, до боли сжимая железные кулаки. — Свернуть ему шею! — Но в мозгу тысячами молоточков насмешливо отдавались бессилие и безнадёжность борьбы со всемогущим боярином.
С каждым днём Онисим становился мрачнее и замкнутее. Он почти не разговаривал с Васькой, а при встречах с дочерью терялся, робел или, без всякой причины, набрасывался на неё с кулаками и бранью.
Выводков не знал, что предпринять. Перед ним было, как казалось ему, три выхода: бежать с невестою в леса, просить боярина отказаться от своего права на первую ночь с молодою — или выдать старика, затеявшего в последние дни шашни с отказчиковыми людишками.
Первый выход представлялся самым удобным и легко выполнимым. Но его резко отвергла Клаша.
— Уйдём, — заявила она, — а что с тятенькой сробит князь? Не можно мне грех смертный принять на себя.
В Успеньев день рубленник неожиданно объявил невесте:
— Иду к боярину тому толстопузому. Вечор споручил он мне все ендовы и мушермы расписать
