— Зоинька, пока я не забыл… Ты завтра свободна?
— Конечно. Завтра же воскресенье.
— Сможешь пойти на дневной спектакль?
— На твой? С удовольствием!
— Контрамарка на двоих. — Он пальцами вытащил из нагрудного кармана плотную белую бумажку с отрезанным уголком.
Женщина взяла контрамарку. Подумала. Движением прищуренных глаз показала на перегородку, завешенную портьерой:
— Он не пойдет, Аркаша.
— Ты попроси. Уговори как-нибудь. Разве он много бывал в театрах?
— Бесполезно упрашивать. Он не пойдет.
— Очень хорошие места.
— Все равно бесполезно.
— Тогда сходи одна, Зоинька. Там во втором акте будет моя партия. Почти сольная. Хоть послушаешь, на что я способен.
— Я знаю, — сказала она, — на что ты способен, Аркаша. Я знаю…
Она улыбалась, глаза смотрели влюбленно. И ему сделалось непереносимо жаль и ее, и себя. Ему надоело притворяться, что все идет хорошо. Все получается так скверно, что хуже и не придумаешь.
— За что он меня ненавидит?
Женщина отвернулась.
— За что он меня ненавидит? — повторил мужчина настойчиво.
Он неловко шевельнулся, и диван скрипнул под ним, зазвенел пружинами. И тогда оба они моментально оглянулись на перегородку.
2
Во второй половине комнаты, за перегородкой, лежал на своей кровати Жека. Он не спал.
Нет, он не собирался караулить, когда к матери придет этот шептун. Была нужда. Да и караулить тут нечего — по материнскому лицу заранее все известно.
Просто Жеке не спалось. Ему давно уже было не заснуть вечерами — крутишься с боку на бок, подтыкаешь подушку, натягиваешь на голову одеяло, а сон не берет. На уроке глаза сами слипаются, хоть спички вставляй. А вечером и с закрытыми глазами не уснешь.
Жека не хотел и подслушивать, да перегородка-то стоит лишь для видимости. Что есть она, что нету — одинаково. И Жека не мог не услышать, как этот шептун появился, как он мыл свои чистенькие ручки, наверное двадцатый раз за день, как уселся пить кофе. Ему кофе подавай по вечерам. А то он усталый. Замучен работой.
И едва уселся, как зашипел:
«За что он меня ненавидит?»
Мать строит из себя дурочку:
«Я сама не понимаю, Аркаша! Он ведь уже взрослый мальчишка, и всегда был такой рассудительный, а тут…»
«Я ему плохого слова не сказал! Ни одного замечания не сделал! Я теряюсь в догадках и ничего не могу придумать, кроме того, что он…»
«Ну? Договаривай, Аркаша!..»
«Что он… до сих пор любит отца!»
Жека услышал, как за перегородкой наступило молчание. Долгое такое. Они оба размышляли над этим дурацким высказыванием, и вздыхали, и чашечками звякали.
«Нет, Аркаша… — донесся голос матери. — Только не это! Ты же видел его отца, ты представляешь, что это за человек… Женька никогда его не любил!»
«Все-таки отец!..»
«Он хуже чужого!»
«Родной отец! К нему бывает и бессознательная тяга!»
«Нет, Аркаша. Я тебя уверяю — нет, нет… Женька сам сказал, чтобы я подавала на развод. Понимаешь — сам сказал! Действительно, он ведь взрослый мальчишка, он во всем разбирается!»
Это уж точно. Будьте уверены — Жека теперь во всем разбирается. Хватит ему оплеухи получать. Самостоятельным можно сделаться очень быстро. Для этого требуется, чтоб ты получал оплеухи и чтоб надеяться было не на кого… Недаром же говорится, что битье определяет сознание.
За перегородкой снова затихли. Ну, молчите, молчите. Думайте, что вам делать. А Жека давно знает, давно решение принял. И выполнит его — будьте уверены.
3
Мужчина пил кофе, подставляя под чашечку ладонь — чтоб не капнуть нечаянно.
— Тогда не понимаю… — сказал он.
— Я тоже, Аркаша. Одна надежда, что он постепенно привыкнет. Смирится.
— Он меня просто ненавидит. Как врага ненавидит! Помнишь, он разводил пчел на балконе? Теперь я знаю, я догадываюсь, зачем он их разводил.
— Ну, Аркаша, это уж напрасно… Пчелы всех кусали. Весь дом ходуном ходил.
— Но главной целью был я.
— Нет, Аркаша, никакой цели не было. Где-нибудь прочитал, что можно разводить пчел на балконе, вот и устроил все.
— Я тоже кое-что прочитал о пчелах, — сказал мужчина. — Их, оказывается, можно дрессировать.
— Как это?
— Науськивать на определенный запах. Понимаешь, я после бритья употребляю одеколон. Всегда один и тот же — «Лаванду»… Поэтому пчелы меня и кусали больше, чем всех других. За версту к этому дому не подпускали. Он их науськал на лаванду.
— Разве это можно, Аркаша?
— Это очень просто. Давай им подкормку с определенным запахом, и они будут его искать.
— Я этого не знала…
— Он хитрей нас обоих, Зоинька. Он еще такое выкинет.
— Ты его стал бояться?
— Хуже. Я стал его подозревать. Вот вчера, например, иду вечером на автобусную остановку… После спектакля много народу, толкучка, я пропустил вперед женщин, втискиваюсь последним. И когда дверцы уже захлопываются, вдруг чувствую боль в ноге… Вот здесь вот.
— Я сразу заметила, что ты прихрамываешь!
— Видишь, у меня высокие ботинки. Я всегда такие ношу. И вот кто-то бросил окурок за голенище, прямо вот сюда… Очень метко. Когда влезал в автобус, голенище оттопырилось — и пожалуйста, меткое попадание! Ну, а в автобусе давка, не то что нагнуться — пошевелиться нельзя. Окурок тлеет, носок тлеет, боль адская…
— Ты полагаешь — это он сделал?!
— Я же говорю, что стал его подозревать, Зоинька. Конечно, многие люди швыряют на остановке окурки. И один мог случайно попасть за голенище. Но уж слишком меткое попадание. Прямо в щелочку! Он вчера поздно вернулся?
— Поздно… — прошептала она, прижав щеки ладонями.
