— Вчера моя внучка, ей десять лет, пела мне по телефону корейскую песню. Это было чудесно. Она говорит по-английски, по-испански и немного знает корейский. Ее мать мексиканка… Когда умер мой муж, младший сын предлагал мне переехать к ним, но я отказалась. Здесь мне хорошо — с соотечественниками, да и с японцами тоже…
Госпожа Ким замолчала и посмотрела на меня:
— Вы неважно выглядите. Случайно, не заболели?
— Нет. Я плохо спала ночью, вот и все, — отвечаю я. — На самом деле я пришла, чтобы попросить вас об одной услуге…
— Просите о чем угодно! — улыбнулась она. — Надеюсь, смогу вам помочь.
Я вынимаю из сумки мамин дневник и кладу его на стол. Госпожа Ким с любопытством разглядывает обложку, на которой ничего не написано.
— Что это? Такую бумагу выпускали до войны, — замечает она.
— Это дневник, который дала мне мама перед смертью.
— Дневник вашей мамы? — удивляется она.
— Да. Вы можете прочесть его?
— Прочесть его? Но зачем?
Госпожа Ким надевает очки снова склоняется над тетрадью и, открыв первую страницу, ахает:
— Ваша мама была кореянкой!
Она смотрит на меня с удивлением. Я киваю. Мгновение спустя госпожа Ким спрашивает:
— Значит, вы тоже кореянка?
— По крайней мере, наполовину, — отвечаю я.
— Наполовину? Ваш отец был японцем?
— Не знаю.
— Не знаете? Как же так?
— Родители не были женаты. Мама никогда не рассказывала об отце.
Я молчу. Боюсь услышать ее ответ. В прошлый раз я не сказала правды. Госпожа Ким долго, не отрываясь, смотрит на первую страницу дневника. Мне кажется, она не читает. Должно быть, о чем-то думает. Я опускаю глаза.
— Ваша мать тоже погибла во время землетрясения? — спрашивает она.
— Похоже, что так. Она пропала на следующий день после того, как отвела меня в церковь, где мне не грозила никакая опасность. Она отправилась искать своего брата, который работал тогда на дамбе Аракава.
— И что с ним случилось, с вашим дядей?
— Точно не знаю. Он не вернулся, и мама тоже.
— Боже мой… Вот несчастье!
Госпожа Ким снимает очки и говорит:
— Так вот почему вы приходили позавчера на дамбу. Наверное, вам тяжело было смотреть на эту эксгумацию.
Она смахнула слезинки, блеснувшие в уголках глаз. Я молчу. Потом она робко спрашивает:
— Ваши дети знают об этом?
Не глядя на нее, я качаю головой:
— Нет. Никто об этом не знает.
— Именно так я и думала… Однако, по крайней мере, ваш покойный муж должен был знать, что по происхождению вы кореянка. Ведь до свадьбы национальность указана в косеки.
— До нашей свадьбы я уже была японкой.
— Как так?
И я рассказываю про священника, благодаря которому мне приписали японскую национальность.
— У меня не оставалось выбора, я не могла отказаться. Заботясь о моем будущем, он сделал то, что посчитал нужным.
— Получается, ваш муж женился на вас, не зная о вашем происхождении?
— Да.
Госпожа Ким озадачена. В комнате повисла тишина. Слышно только тиканье стенных часов. У меня перехватило дыхание. Кажется, эта гнетущая тишина будет длиться вечно, если я ее не нарушу:
— Мой сын получил хорошее образование и теперь работает в крупной фирме. У меня трое внуков. Мне спокойно с ними. И я никогда не смогу разбить благополучие этой семьи, рассказав им свою историю. Поймите, прошу вас…
Несколько минут я молчу. Закрыв лицо руками, госпожа Ким говорит:
— Как это все сложно! Какое тяжелое бремя!
Напрасно я пытаюсь сдержать слезы. И вот я плачу. Госпожа Ким протягивает мне бумажную салфетку. Вытерев мокрые щеки, я вдруг понимаю, что не плакала очень давно.
Когда я успокаиваюсь, госпожа Ким снова надевает очки и возвращается к первой странице маминого дневника.
— Судя по ровному почерку, — говорит она, — ваша мама была образованной женщиной?
— В Корее она преподавала в колледже для девочек, — отвечаю я.
— Преподавала? Почему же тогда она уехала в другую страну?
— Они с братом участвовали в движении за независимость, и их преследовали японские власти.
— Выходит, ваша мать и ее брат — национальные герои. Как нелепо! И вы даже не можете сказать об этом своим близким.
Госпожа Ким начинает читать дневник и переводить мне написанное. Я слушаю, закрыв глаза. Мама записывала все события, касавшиеся жизни корейцев, с которыми ее сталкивала судьба. Она делала записи нерегулярно, пропуская по нескольку дней, а иногда целые недели. Похоже, она отправляла все эти сведения в Корею, где ее товарищи продолжали бороться за независимость. Про меня мама не писала ничего. В дневнике ни разу не встречается ни мое имя, ни имя ее брата.
Прочитав дневник до середины, госпожа Ким говорит:
— Это очень ценный документ для корейской истории.
Я молчу. Она продолжает читать. Скоро будут записи про землетрясение. Стараюсь не пропускать ни слова. Когда госпожа Ким произносит дату «первое сентября 1923 года», по спине у меня пробегает озноб. Мама рассказала обо всем, что произошло в тот день. «Когда только она успела сделать записи?» Пытаюсь вспомнить. Должно быть, на холме, пока я спала у нее на коленях.
Перевернув страницу, госпожа Ким говорит:
— Здесь дневник заканчивается.
Она пролистывает тетрадь вплоть до последней страницы:
— Вот тут в конце еще что-то есть. Почерк неровный. Видимо, это писалось в спешке. Трудно разобрать. Погодите…
Госпожа Ким читает, останавливаясь после каждого слова: «Второе… сентября… 1923 года… Для… моей… дорогой… дочки… господина…» Здесь ей никак не удается разобрать написанное. На минуту госпожа Ким задумалась. А я повторяю мысленно: «Для моей дорогой, дочки господина — чьей же дочки?» Сердце бешено колотится. Смотрю на губы госпожи Ким. Я жду. Она пытается разобрать последнее слово. Наконец она воскликнула: «Господина Цубаме!»
«Что? Дочки господина Цубаме? Да это же тот самый священник из церковного приюта!» Госпожа Ким смотрит на меня. В ее лице я вижу лицо госпожи Танаки, которая говорит: «Знаешь, Марико, все здешние женщины называют его господином Цубаме».
В изумлении я спрашиваю госпожу Ким:
— Вы можете прочесть это еще раз?
— «Второе сентября 1923 года. Для моей дорогой, дочки господина Цубаме», — повторяет она.
Потом снимает очки и возвращает мне дневник:
— Ну вот, теперь вы знаете, кто ваш отец. Этот господин Цубаме вам знаком?
— Нет…
— Впервые слышу, что «Цубаме» может быть японской фамилией, — говорит она с улыбкой. — Скорее
